Это его жизнь – все, что происходит с ним.

– Томми, – говорит он.

Лицо мальчика бледное, когда он смотрит вверх на отца.

У него ясные голубые глаза матери, не отцовские синие.

День безветренный.

Это не шутка.

Жизнь не шутка.

Перл Данди, мать Мюррея, вечером в субботу умерла наконец. Похороны прошли в следующую пятницу.

Сам Мюррей опоздал. Все сидящие на скамьях повернулись в его сторону, когда он открыл тяжелую дверь часовни при крематории. В часовне было блекло и бледно. На улице снова пошел дождь. Священник, произносивший речь – он говорил что-то о «долгой, полной жизни», – подождал, пока Мюррей займет место.

Потом, когда они стоят снаружи, Мюррей объясняет своей сестре, Бекки, что его рейс из Лондона задержали.

– Ну я же тебе говорила, – произносит она с нажимом, – лучше бы ты прилетел вчера вечером.

На них обоих темные, похожие на офисные, костюмы. У Мюррея темный галстук. Он предлагает сестре сигарету, и они принимают соболезнования от какой-то старой леди – подруги их матери, так он думает, которую Бекки, кажется, знает. Эта старушка в пурпурной шляпе говорит им, пока он закуривает, что его мать была «чудесной женщиной».

– О, да, спасибо, – кивает он.

И видит брата, Алека, появившегося в этот последний день сентября, когда опадают листья и блестит от дождя щебенка под ногами. Он еще не говорил с Алеком.

Он много лет не говорил с Алеком.

Кажется, у него нет костюма, у Алека, – поверх белой синтетической рубашки с черным синтетическим же галстуком накинута темно-синяя дутая куртка. Его почти не узнать – так сильно он облысел с тех пор, как Мюррей видел его в прошлый раз.

– Как наш молодой Алек? – спрашивает он у Бетти. – Он ведь набрал пару фунтов, да?

Он говорит это с улыбкой, стараясь казаться непринужденным.

– Почему ты сам его не спросишь? – говорит она.

Мюррей продолжает улыбаться, отходя от нее, чтобы поговорить с кем-то еще.

Алек тоже с кем-то разговаривает, стоя в дверях часовни в своей дутой куртке, так что людям, желающим выйти, приходится ждать. Никто как будто не хочет попросить его подвинуться, отойти в сторону, чтобы пропустить их. Это ведь похороны его матери – вероятно, в этом дело.

Мюррей затягивается сигаретой и поворачивается к дороге. Подъезжают такси, чтобы отвезти их в дом Бекки на поминки.

Он садится в такси с какими-то стариками.

Один из них, с гнилым дыханием, кажется, знает его.

– Ну, как поживаете, Мюррей? – спрашивает он, крепко сжимая пластиковую ручку трости.

– Я в порядке, отлично, – отвечает Мюррей. – Ну, сами понимаете, печальный день и все такое.

– Это да, – соглашается старик. – Перл была милым созданием.

Мюррей двигает ногами в черных кожаных туфлях, и взгляд его в тревоге скользит по проплывающим мимо улицам, по серым фасадам домов. Мазеруэлл. Давно он не был здесь. Мазеруэлл[61]? Вообще-то, нет. Она скончалась. Старик спрашивает его о чем-то.

– Нет, – спохватившись, отвечает он, – я теперь не живу в Королевстве.

Старик опять задает вопрос.

– В Хорватии, – отвечает он. – Это была часть Югославии.

В маленьком доме сестры, несмотря на присутствие всех этих людей, он не может избежать встречи с Алеком.

Он на кухне, открывает очередное пиво, когда там неожиданно появляется Алек – он ухаживает за гостями, следит, чтобы у всех было что выпить, передает тарелочки с арахисом.

– Привет, Мюррей, – говорит он.

– Алек. Привет…

– Все голосуешь за тори? – интересуется Алек.

Лицо у него неприятно полное, как у пожилого человека. Бросается в глаза большой блестящий лоб.

– За тори? – переспрашивает Мюррей и отхлебывает пиво. – Не-а, эти мудаки слишком ушли влево для меня.

Алек едва заметно улыбается.

– Ну, как ты сам-то? – спрашивает он довольно равнодушно.

– Я в порядке, – говорит Мюррей. – У меня все хорошо. – И добавляет, просто чтобы сказать что-то еще: – Ты до сих пор с профсоюзом?

– Я – да. А ты?

– Не совсем, – произносит Мюррей уклончиво. – Я ведь больше не живу в этой стране.

– Да, я слышал.

– Уже несколько лет.

– Типа, от налогов косишь, да?

Мюррей улыбается, ему нравится, как это звучит – нравится усмешка в голосе Алека при этих словах: «От налогов косишь». Он еще отхлебывает пива.

– Вроде того, – говорит он.

Он ночует в доме Бетти. В комнате, где жил ее сын. Тот уже оставил родительский дом, обитает теперь где-то в Австралии. (Как же его зовут?)

– Давай не будем пропадать, а? – говорит ему Бекки утром, ранним утром, когда они пьют чай на кухне и он ждет такси, чтобы поехать в аэропорт.

– Конечно, – отвечает он, стараясь не смотреть на нее. А посмотрев, думает: Черт, просто загнанная кляча.

– Ты уверен, что совсем не хочешь завтракать? – спрашивает она.

– Нет. – Старше меня меньше чем на два года – и посмотрите на нее. Настоящая старушка.

– Ты устал, – замечает она.

– Правда?

– Наверное, плохо спал, – говорит она, – в комнате Юэна.

Юэн – вот как его зовут.

– Спал нормально, – говорит Мюррей.

А сам думает о безрадостных ночных часах, когда он ворочался в постели в трусах и майке, под одеялом с принтом человека-паука. Ему было слишком жарко. По окну стучал дождь, словно кто-то бубнил неприятную правду. И еще то фото. В рамке в холле второго этажа. На фото был он, Мюррей, примерно десятилетний, с Максом, немецкой овчаркой, которую так любил. Увидев это фото прошлым вечером – себя с собакой, – он почему-то расстроился.

– Я спал нормально, – повторяет он.

– Везунчик ты, – говорит Бекки. – А я – нет.

Чай с молоком. Очень много молока. Жижа, даже не теплая, отвратительная.

– Я никак не могла отвлечься от мыслей, – признается она.

Мюррей отставляет кружку и пытается проглотить то, что отпил. Он снова в костюме, галстук в кармане.

Бекки в пижаме.

– Просто не могла отвлечься, – повторяет она.

Вчера, когда все ушли, она описала ему последние дни матери. И не проронила ни слезинки, рассказывая ему больничные истории – о встречах с врачами, о предрассветных бдениях, о безнадежных рассветах. Бекки рассказывала об этом сухо, так, наверное, она говорит на работе в городской администрации. И он слушал без эмоций, ничего не чувствуя.