– Встань, пес! Юродствуешь? – крикнул снова, наполняя гласные свирепым бессильем, горбоносый, потом внезапно перешел на шепот: – Встань, а не то и говорить с тобой не буду… я бы тебе показал… – горбоносый зашелся в кашле, – да вот, поди ж, в монахи собрался. Только не дойду, наверное, до мнихов многомудрых! А ну как дойду – да не примут? А тут еще ты… Да рази ж так юродствуют! Вот у меня взаправду мастера этого дела есть! Ох и мастера, забодай их леший… Ну пошел я… – Горбоносый тяжко развернулся, но тут вдруг из-за какой-то сараюхи раздалось пронзительно-визгливое:

– Куды пошел? Я здеся!

Человек в шубе, услышав визгливый голос, совсем одряхлел, сник, а из-за сараюхи выскочил совершенно голый, белотелый, со спутанными волосами бомж и метнулся прожогом на середину сквера.

Здесь бомж остановился, и Серов смог разглядеть его внимательней. Оказалось, бомж не совсем гол: на бедрах его была кое-как закреплена треугольная туземная повязка. Лицо у бомжа было плоско-стертое: невыразительный маленький рот, незаметный, чуть востроватый нос, глазки серые… И только брови черные, висящие кустами, да борода и усы желтые, пшеничные выставлялись из общей стертости. Да еще новенькая собачья цепь, как у завзятого «металлиста», поблескивала на остро выпяченной куриной грудке.

В одной руке бомж держал глубокий ковш со сплошной ручкой в виде раздутого рыбьего плавника, в другой сжимал кусок беломясой, парной, видно, только что рубленной свинины.

– Сюды, сюды! – уже не так визгливо, даже вроде любовно и нежно, позвал бомж горбоносого. – Ходь сюды! Чего дам тебе!

Горбоносого еще больше скорчило, остатки свирепости и осанистости облетели. Он переминался с ноги на ногу, ему очень не хотелось к бомжу подходить, но и просто развернуться и уйти он отчего-то не мог. Наконец одетый в шубу сделал три шага по направлению к голому и, пытаясь принять величественную осанку, опершись на палку, остановился.

– Ну! Чего тебе, ирод? – грозно-скрипуче выговорил он.

– А вот чего! Ешь! – крикнул бомж и кинул под ноги горбоносому кусок свиного мяса. Тот над мясом склонился, долго смотрел на него, потом распрямился, недоверчиво хмыкнул, с презреньем легким вымолвил:

– Я христианин… Мяса постом не ем.

– А кровь христианскую пьешь? Пьешь? – завопил голый что было мочи, так, что Серов подскочил даже на месте.

– На, пей! – понизил он вдруг голос до шепота. И тут же плеснул из ковшика под ноги горбоносому темной влагой. – Так-то надо! – оборотился голый к Серову. – А ты пей! Пей еще! – Голый плеснул под ноги горбоносому и второй, и третий раз.

– Не могу я… Отпусти меня, ирод! По грехам, по грехам моим мне досталось… – обратился внезапно горбоносый к Серову, и тот увидел, как снег под остроносыми сапожками человека в шубе враз потемнел, потом покраснел, из красной сахарной лужицы заструился, потек вверх пар… Проталинка эта красная вмиг вымотала из Серова всю душу, но тут же сверху на проталинку, на кровь стал падать уже не киношный, а всамделишный неостановимый снег.

Снег гнало над землей волнами. Он был такой густой, что и кровяная лужица, и кирпичное крыльцо, и бомж голый с собачьей цепью на шее, и горбоносый в шубе, в собольей круглой шапке почти тут же скрылись, перестали быть видны. Снег начал заваливать и самого Серова, двумя горками встал у него на плечах… И уже из глубокого этого снега донесся приглушенно до Серова голос голого.

– Говори! – кричал бомж из снега. – Что видишь, говори!

– Кому? – потерянно спрашивал Серов.

– Говори – любому!

Серов проснулся. Со сна он никак не мог разобрать, где находится. Он охлопывал себя, суматошно оглядывался, пытался вспомнить, как попал в незнакомое место, что с ним вообще происходит, хотел ухватить рукой тающий снег. Его тошнило, в голове был полный кавардак. Он прокашлялся, лишь бы себя успокоить, что-то сказал вслух, прислушался к своему голосу…

«Голос как у давленого клопа… Стоп, стоп! Голос! Чей это голос был во сне? Ведь не Каля же, в самом деле, грозно так крикнула: «Встань, пес!»

«Каля!»

Он разом все вспомнил, тут же подхватился с выдолбленной из бревна скамейки со спинкой, сидя на которой заснул, и пошкутыльгал куда глаза глядят. «Заснул, опростоволосился! А они… Они уже, наверное, где-то рядом!»

Серов разом оборвал суматошный «просебяшный» монолог, прислушался к внутреннему «эфиру». Голосов никаких не было, но тихий клекот петуха, придыхание и присвист вздувающей зоб и готовой кричать птицы он услышал отчетливо.

Внезапно Серов из-за красно-серого забора, из-за угрюмых промышленных зданий вышел на чисто ухоженную лужайку. Он тут же задрал болящую голову кверху: чуть вдалеке высилась виденная во сне башня, как две капли воды походящая на одну из башен Кремля.

«Новодевичье! – ахнул про себя Серов. – Как же я сюда забрался?»

«Новодевичье! На Новодевичьем он!» – визгом чужих голосов отдалось в мозгу. Серов понял, что опять выдал свое местонахождение прослушивающим его людям, заткнул себе рот рукавом…

– Дима… Дим… Стой смирненько, Дим! Мы сей момент…

«Надо делать что-то противоположное командам…» – мелькнуло в серовском мозгу. «Юродствуй, пес, юродствуй! Ты ведь юрод!»

Серов тут же скинул и отшвырнул в сторону кроссовки, распахнул плащ, разодрал на груди рубаху и, до смешного высоко занося ноги в бежевых носках, поскакал, как конь, через лужайки к воротам еще открытого, несмотря на спускающийся вечер, кладбища. Близ железных, взблескивающих ворот Новодевичьего он вдруг упал на землю, прокатился по земле колбасой несколько метров, затем вскочил, расстегнулся, стал натужно и прерывисто мочиться вверх, в стороны, снова вверх…

Из будки, вплавленной одним сплошным стеклышком в красно-кирпичную ограду кладбища, уже вывалился и топал к Серову милиционер, за спиной милиционера бешено повертывалась на тонкой шейке, словно пыталась с этой шейки свинтиться, хорошенькая головка какой-то кладбищенской в синей спецовке работницы.

– Ты! Козел! Где расстегиваешься?! – захлебнулся от гнева милиционер.

– Я к вам! К вам я! Скажу – что вижу! Вижу тьму адскую! И город, пылающий над ней!

Серов, растопырив руки, качнулся навстречу милиционеру.

– Ах ты, рвань болотная! – вдруг передумал вести Серова в отделение милиционер. – Пошел, кому говорят! – Милиционер выставил перед собой дубинку и, тыкая ею, будто горящей головешкой, Серову в пах, погнал его с ухоженного кладбища, от веселой мордашки, от будочки стеклянной прочь…

Серов скрипнул зубами, вдруг почувствовал холод босыми, в носочках тонких ступнями и пошкандыбал, а потом и побежал вверх, вверх вдоль кладбищенской красной стены. На бегу он застегнулся и, оглянувшись, отметил: милиционер за ним не идет, а, дохло лыбясь, говорит что-то в мыльницу с антенной. Добежав до конца кладбищенской стены, Серов остановился, отдышался. Голоса не звучали, милиционер остался далеко позади. Теперь было два пути: снова в город или…