После этого происшествия ко мне больше никто не приставал. Кроме Тома, который изо всех сил пытался меня накормить и защитить. Мало кто решался приблизиться ко мне. За исключением доктора Эймса. И жены шерифа.

В подземелье все дни одинаковы. Лишь во время заката на короткий миг солнечные лучи проникали в камеру сквозь узкие окошки под потолком. Дожди не прекращались до середины сентября, и в течение нескольких недель солнце не показывалось, так что отличить день от ночи было трудно. Потом дожди прекратились, и ночи сделались сразу пронизывающе-холодными. Когда однажды утром в камеру пришла жена шерифа, я знала, что это была пятница. Накануне вечером схватили и снова посадили в тюрьму пятнадцатилетнюю Элизабет Колсон, которой еще в мае были предъявлены обвинения. Она убежала из своего дома в Рединге к родственникам в Нью-Хэмпшир, но местные констебли выследили девушку и под покровом ночи вытащили ее из убежища. На ней была хорошая домотканая одежда, на которую и позарилась хозяйка Корвин.

Я удивилась, узнав, что Элизабет, здоровая и хорошо откормленная девица, приходится внучкой старухе, высмеявшей доктора из Салема, того самого, что хотел отрезать руку Эндрю. Лидия Дастин, так звали бабушку, была старой и немощной, будто карга из детской сказки, созданная из костей и перьев журавля. Она подошла к хозяйке Корвин и сказала, размахивая подолом своей грязной юбки:

— Оставьте ее в покое, хозяюшка. Ничего от нее не получите. Зато я могу предложить прекрасное платье в обмен на маленькую буханку хлеба.

Жена шерифа сморщила нос от отвращения и пошла прочь по соломе, а старуха рассмеялась ей вслед.

Остановившись неподалеку от меня, жена шерифа склонила голову набок, словно решала какую-то непростую задачу. Затем постучала носком туфли по небольшому пространству между мной и лежавшей рядом женщиной и присела на корточки, приподняв юбку, чтобы не испачкаться в нечистотах. Бросив что-то мне на колени, она сказала тихим голосом:

— Помни, что это тебе дала я.

Она выпрямилась и вышла из камеры, а я посмотрела на колени и увидела маленький пирожок. Он был совсем черствый, но, кажется, с мясом внутри. Я быстро сунула его под фартук, но женщина рядом успела заметить пирожок и бросила на меня взгляд, полный зависти и подозрительности.

Несколько дней подряд жена шерифа приходила в камеру и бросала мне на колени что-нибудь из еды. Я пыталась поделиться подарками с Томом, но, за исключением того первого раза, он отказывался есть хоть что-то со стола шерифа. Раньше я испытывала лишь легкие голодные колики, теперь же они оживились, как пес-крысолов, впервые узнавший вкус крови. Том мне не завидовал в отличие от других. Ежедневные посещения жены шерифа не могли пройти незамеченными, и люди стали шептаться. Я видела на лицах то же выражение неприятия и осуждения, какое встречало меня в молитвенном доме. Меня стали избегать, неявно, но упорно, однако мне это было только на руку, так как позволяло спрятать нарастающий гнев. Этот гнев был щитом, который спасал меня от разъедающего душу чувства вины, ведь в том числе и из-за меня моя мать оказалась на виселице.

В субботу семнадцатого сентября судьи заслушали и приговорили еще восемь женщин. Одной из них была Абигейль Фолкнер. Она с двумя дочерьми, которых заставили дать показания против собственной матери, вернулась в камеру еще до полудня. Хозяйка Фолкнер шла, пошатываясь, к своему месту у стены, держа дочек за руки. Ее живот выпирал из-под юбок, и нас обуял новый страх, когда мы узнали, что собираются казнить женщину, которая была на сносях.

Единственный мужчина, чье дело суд рассматривал в тот день, Жиль Кори, отказывался говорить. Он не признавал вину и не отрицал ее. Это был муж Марты Кори, и ему было восемьдесят лет. Много раз судьи просили его отвечать на вопросы, он же скрестил руки на груди, сжал челюсти и уставился в пол. Тогда было решено применить пытки, чтобы развязать ему язык. Девятнадцатого сентября, в пригожий осенний день, хозяина Кори вывели из камеры в тюремный двор и положили ничком на грязную землю. Руки и ноги привязали к вбитым в землю колышкам, а на спину положили доску с тяжелыми камнями. Камней подкладывали все больше и больше, пока ребра его не смогли шевельнуться, чтобы вдохнуть воздух. Он так ничего и не сказал своим мучителям, кроме двух слов в самом конце: «Еще добавьте».

Язык его развязался только в смерти. И высунулся из безжизненных выпяченных губ под ужасной тяжестью камней, так что шерифу пришлось вталкивать его обратно кончиком трости. После смерти Жиля Кори ветер в Салеме поменялся. Доркас Хор, чья казнь должна была состояться двадцать второго числа, изменила свои показания и призналась, что уже давно была ведьмой. Смертная казнь Абигейль Дейн-Фолкнер тоже была отложена в связи с ее беременностью.

На пятый или шестой день хозяйка Корвин сообщила мне, какую цену она хочет за ту еду, что приносит мне. Придя утром, она казалась рассеянной и недовольной, теребила и потом разглаживала свой фартук. Подошла ко мне, как всегда, бросила еду в фартук и сказала шепотом, чтобы другие не слышали:

— Мой муж говорит, ты можешь исцелять.

Я посмотрела на нее с недоумением, и она объяснила:

— Твой брат. Которому хотели отрезать руку. Доктор сказал, он не жилец. Но сейчас-то он жив и здоров. — Она замолчала, выжидая, но, не дождавшись ответа, продолжила: — У меня есть дочь. Твоего возраста. — Она взглянула на мою макушку, и я вспомнила, как она измеряла меня ладонью.

Теперь было понятно: она думала, что мое платье придется той впору.

— Она очень больна и, похоже, умирает. Врач говорит, ничего нельзя сделать. Если только… — Она не договорила, но у меня мурашки пробежали по коже. Нагнувшись, она прошептала: — Вылечи ее, и ты не будешь знать недостатка в еде. Пока сидишь здесь.

Я смотрела вдаль, не обращая внимания на ее полные ожидания глаза, и представила себе бесконечную череду дней, которые предстояло прожить в заточении, медленно умирая от голода или не умирая, в зависимости от благосклонности и прихоти моих тюремщиков. Она приняла мое молчание за согласие и ушла, а сокамерницы посмотрели на меня вопросительно.

Ранним утром двадцать второго сентября небо разверзлось и пролило целый океан воды на дома и жителей города Салема. Вода текла ручьями и реками по дорожкам и улицам, поливая окна и затапливая подвалы и полуподвалы. Улицы превратились в озера, и, чтобы перейти на другую сторону, людям приходилось прыгать, ибо вода доходила до колен. Когда шериф Корвин открыл дверь, чтобы в сопровождении помощников войти в коридор, вода плескалась у их ног. Двое помощников отряхивали плащи, а шериф вывел из мужской камеры Сэмюэля Уордвелла. Саре Уордвелл уступили место у решетки, и она подняла вверх младенца, чтобы муж мог увидеть свое дитя через прутья решетки. Когда Сэмюэль уже шел вверх по лестнице, из камеры вывели семь дрожащих старух. Они ступали по скользким ступеням нетвердой походкой, медленно и тяжело, останавливаясь, только чтобы помочь тем, кто оступился или споткнулся. Наконец они вышли через дверь наверху, и дождь заглушил их шаги.