снаряд разорвался у меня), — а ведь я должна вырастить Аннушку. Что ты делаешь, Санечка, зачем, ты совсем мальчик, ни о чем не думаешь, очень маленький. И я не могу без тебя.

Ее мокрые от слез губы ткнулись в мою щеку, потом в глаза, в нос, шею, ключицу, — она целовала меня все сильнее и быстрей, словно боялась потерять. Словно боялась, что отнимут.

Холодная вода, подумал я, как жизнь.

Она целовала и целовала меня поцелуями-стаккато, не останавливаясь. А я старательно прятал бинт, под резинку рукава, сделанную специально от задувающего холода, чтобы белое повязки ее не пугало.

— Санечка, — прервалась она, — нам надо о многом поговорить.

— Да…

— Но я не хочу начинать разговор здесь, на улице. К тому же мало времени, уже поздно. Я приеду к тебе завтра с утра. Можно?

— Тебе все можно, — ответил со вздохом я.

— Не надо так, Саня. Я правда приеду.

— Я понимаю.

— Ну, Саня, не только тебе было плохо, ты думаешь, я веселилась или развлекалась?

— Не знаю, я о тебе не знаю ничего, Наталья.

— Санечка, не говори так…

— А как надо? Как? Что ты знаешь?! Ты знаешь, что такое в течение каждого часа, каждой минуты, каждой секунды, мгновения дня и ночи сидеть и прислушиваться? Слушать шаги, не придет ли Наталья? Ты знаешь, что это такое — в ожидании и одиночестве проводить белое время суток и черное, боясь выйти из дома, а вдруг она придет и не дождется. Ты знаешь, что это такое — ужас теряния и страх с каждым следующим днем — что это все, что это конец, навсегда. Я не должен был этого говорить, Наталья. Прости, я никогда не говорю о своих чувствах, тем более женщине, но я не забавная игрушка и не хочу быть как другие: игрушки с чувствами, с которыми нравится играть взрослым женщинам, выросшим.

— Санечка, милый, я не знала, что это так мучительно для тебя, так больно. Ты мне никогда не показывал, ничего, я не представляла даже, что это так подействует на тебя, я больше не буду никогда, я тебе клянусь, ни из-за чего, так долго не видеть тебя.

Я кивнул.

— Саня?..

— Да, Наталья.

— Ты на меня очень обиделся?

— Я не могу на тебя обижаться.

— Почему ты… это сделал?

— Я ничего не делал, это случайно.

— Ты не хочешь меня поцеловать, я очень плохая, да?

Я поворачиваюсь. (Наши глаза замирают, погружаясь друг в друга.) Я наклоняюсь, и губы в истоме сливаются в долгом поцелуе.

Мы сидим, уже стемнело, от воды дует холодом.

— Тебе холодно?

— Привстань на секунду.

Она встает, я отпахиваю длинную полу пальто и стелю на каменную скамейку, чтобы она могла сесть; она садится и прижимается ко мне.

— Спасибо, Санечка, так тепло. У тебя такая горячая шея, — она целует мою шею и утыкается носом, оставшись там.

Сначала было непонятно. Чего-то шумело, грозило, шипело, а потом как хлынет, как из ведра. Я такого сильного, проливного дождя уже сто лет не видел. Просто отвесной темной крепостью стоял.

— Саня, я боюсь, — она вся прижалась ко мне и вправду вздрагивала.

— Что ты, Наталья, это же дождь.

Она опять вздрогнула от нового раската падающих небесных хлябей.

— Я знаю, но какой-то он очень сильный, хлесткий, хлещущий, кажется, что мы отсюда никогда не вырвемся.

Правда, если бы мы находились не под мостом, промокли бы до нутра.

Сверкнула молния, дождь-ливень припустил с новой силой. Шумнее.

— Саня! Поцелуй меня, мне страшно.

Я целовал ее лицо, покрывая его несильными поцелуями, а она обняла мою голову и не отпускала ее, и только подставляла мне разные стороны своего лица, шеи, затылка. Она никогда не была такой, я никогда не видел ее такой: какой-то растерянной, испуганной, возбужденно дрожащей.

Дождь стал в ровную стену и теперь лил мерно с неба. Темнота была такая, что я даже не видел фонарей, и были ли они вообще.

Наталья неожиданно успокоилась и затихла. Казалось, она заснула или нечаянно задремала, глубоко задумавшись. Ее губы коснулись моего уха, и она прошептала:

— Санечка, уже поздно, меня ждет папа. Я сказала, что только на час, а прошло уж, наверно, два или три. Я завтра приеду… Санечка. — Она коснулась языком моего уха и вдохнула в него так, что у меня на секунду закружилась голова.

— Поймать машину?

— Разве мы не пойдем вместе?

— Ты вся промокнешь.

— Я не сахарная, — пошутила она.

— Подожди, — я расстегнул пальто и показал ей куда.

Она кивнула. Пригнулась и нырнула под пальто, которое я навесил как тент над ней, благо оно большое.

— Теперь в ногу быстро побежали, три-четыре.

Не успел я сделать первый шаг, как она сказала:

— Саня, я сумку забыла.

Мы повернулись, на скамейке лежала оставленная сумка.

— Молодец, Наталья, — сказал я серьезно, — а там, конечно, все документы и…

— Ну, Саня… Это же оттого, что ты рядом.

— Хорошо, ныряй, побежали.

Побежали мы резво и, как ни странно, в ногу.

Машины проносились мимо и обдавали водой, бросающейся в лицо из-под колес так, что мне пришлось развернуть наш кожаный шатер спиной к дороге, спасаясь им как укрытием, и на каждый шум поворачивать голову.

С Натальей какое-то сплошное везение. Через несколько минут остановилась черная «волга», да еще в такой ливень, и сразу взяла нас.

— Саня, — зашептала Наталья мне, — у тебя замечательное пальто, я ни капли не промокла, совсем сухая.

Я потрогал рукой, все было первозданно.

— Чего ты шепчешь?

— Не знаю, — она улыбнулась, мелькнувшая мимо машина осветила ее улыбку. — Спасибо тебе, Санечка, что укрыл от дождя. Ты такой заботливый…

— Я не о тебе заботился, мне пальто твое жалко было, очень красивое и тонкое.

Она даже рассмеялась от неожиданности.

Дождь стал стихать, мы ехали. Я смотрел вперед, и вдруг прямо на глазах он из мокрого превратился в белый.

— Наталья, снег!

— Самый настоящий.

— Сколько живу, никогда не видел, чтобы дождь в снег превращался.

И он повалил, повалил хлопьями, невероятно.

— Завтра метель обещали, — проронил шофер.

Я наклонился к Наталье.

— Надеюсь, ты не заблудишься, — прошептал я.

— Нет, Санечка, я не литературная. А почему ты шепчешь?

— Не знаю, — улыбнулся я, — тебе подражаю.

Теперь снег шел колкий, мелкий и, дико гонимый ветром, облеплял стекла машины, ревя и меча за окном.

— Прямо к подъезду?..

— Да. А то я не дойду. Собьюсь с пути, — она засмеялась.

— Я тебе помогу.

— Чем? Выбраться?

— Нет, сбиться.

— А, это ты можешь!..

Всю остальную часть пути мы молчали, обнявшись и задохнувшись в долгом