«Безрадостное, унылое детство, печальнаяюность в холодном и неприютном доме, долгие годы на чужбине, возвращение, встречас матерью, тоже не принесшая ни тепла, ни радости, а теперь еще сегодняшнеезлосчастное свидание с Флорой — к чему все это привело меня? Что у меня есть вжизни?»

Дверь тихонько отворилась, и, вздрогнув отнеожиданности, он услышал два слова, прозвучавшие словно в ответ:

— Крошка Доррит.

Артур Кленнэм вскочил на ноги и увидел вдверях Знакомую фигурку. Рассказывающий эту историю должен порой смотретьглазами Крошки Доррит, что он и попытается сейчас сделать.

Комната, на пороге которой стояла КрошкаДоррит, показалась ей просторной и роскошно обставленной. Знаменитыековент-гарденские кофейни, где джентльмены в шитых золотом кафтанах и пришпагах затевали ссоры и дрались на дуэлях; живописный ковент-гарденский рынок,где зимой продавались цветы по гинее за штуку, ананасы по гинее за фунт изеленый горошек по гинее за чашку; великолепный ковент-гарденский театр, гдеразодетые дамы и кавалеры смотрели увлекательные представления, какие и неснились бедной Фанни и бедному дядюшке; мрачные ковент-гарденские аркады, гдеоборванные ребятишки жались друг к другу, чтобы согреться, шныряли точно крысыв поисках отбросов и точно крысы разбегались от погони (бойтесь крыс, уважаемыеПолипы, бойтесь крыс, молодых и старых, ибо, видит бог, они подгрызаютфундамент здания, в котором мы живем, и рано или поздно оно обрушится нам наголову!); Ковент-Гарден, где тайны минувших дней соседствуют с тайнами новоговремени, романтика с житейскими буднями, изобилие с нуждой, красота с безобразием,аромат цветников со зловонием сточных канав, — все эти пестрые видения роилисьв голове Крошки Доррит, затуманивая вид и без того полутемной комнаты, куда онаробко заглядывала с порога.

Однако она сразу увидела того, кого искала, —человека с печальным загорелым лицом, который улыбался так ласково, говорил таксердечно и деликатно и все же своей прямой манерой обращения напоминал еймиссис Кленнэм, только у матери прямота шла от суровости, а у сына отблагородства души. Когда она вошла, он сидел в кресле перед потухшим камином,но, услышав ее голос, оглянулся и встал, и теперь смотрел на нее тем пытливым,внимательным взглядом, перед которым она всегда опускала глаза — опустила итеперь.

— Мое бедное дитя! Вы здесь, в такой час!

— Я знала, что вы будете удивлены, сэр. Япотому нарочно и сказала: «Крошка Доррит», чтобы предупредить вас.

— Вы одна?

— Нет, сэр; со мной Мэгги.

Услышав свое имя, Мэгги сочла, что еепоявление достаточно подготовлено, и ступила на порог, растянув рот до ушей вприветственной улыбке. Впрочем, она тотчас же согнала с лица этот знак весельяи приняла торжественно сосредоточенный вид.

— А у меня уже погас огонь в камине, — сказалКленнэм, — а вы так… — он хотел сказать «так легко одеты», но спохватился, чтоэто было бы намеком на ее бедность, и сказал. — А вечер такой холодный.

Он усадил ее в свое кресло, придвинув егопоближе к камину, потом принес дров, угля и развел огонь.

— У вас ноги совсем ледяные, дитя мое (стоя наколенях и возясь с дровами, он нечаянно коснулся ее ноги), протяните их к огню.— Но Крошка Доррит торопливо поблагодарила и стала уверять, что ей тепло, оченьтепло! У Кленнэма сжалось сердце: он понял, что она не хочет показывать своихудые, стоптанные башмаки.

Крошка Доррит не стыдилась своих изношенныхбашмаков. Кленнэм знал о ней все, и ей не приходилось перед ним стыдиться.Крошку Доррит беспокоило другое: не осудил бы он ее отца, увидя, в каких онабашмаках, не подумал бы: «Как может он спокойно есть свой обед в то время, какэто маленькое существо чуть не босиком ходит по холодному камню!» Не то, чтобыей самой казался справедливым этот упрек; просто она по опыту знала, чтоподобные нелепые мысли иногда приходят людям в голову — к несчастью для ееотца!

— Прежде всего, — начала Крошка Доррит, греясьу бледного пламени камина и снова подняв глаза на того, чье живое участие,сострадание и покровительство казалось ей непонятной загадкой, — прежде всего мнехотелось сказать вам кое-что.

— Я вас слушаю, дитя мое.

Легкая тень прошла по ее лицу; ее огорчало,что он обращается к ней как к ребенку. Она не ожидала, что он подметит это, нок ее удивлению он тотчас же сказал:

— Я искал ласкового обращения и ничего другогоне придумал. Вы сами только что назвали себя именем, которым вас зовут в доме умоей матери; позвольте же и мне называть вас так, тем более что в мыслях явсегда употребляю это имя: Крошка Доррит.

— Благодарю вас, сэр; это имя мне очень нравится.

— Крошка Доррит.

— Никакая не Крошка, а маменька, —наставительно поправила Мэгги, уже совсем было задремавшая.

— Это одно и то же, Мэгги, — успокоила ееКрошка Доррит, — одно и то же.

— Совсем одно и то же, маменька?

— Да, да, совсем.

Мэгги рассмеялась и тотчас же захрапела. Нодля Крошки Доррит в этой нелепой фигуре и в этих вульгарных звуках не былоничего безобразного. Маленькая маменька даже как будто гордилась своимнеуклюжим ребенком, и глаза ее сияли, когда она вновь посмотрела в печальное,загорелое лицо того, к кому пришла. Ей было любопытно, какие мысли приходят емув голову, когда он смотрит на нее и на Мэгги. Она думала о том, как счастливабыла бы дочь человека, у которого такое лицо, каким бы он был заботливым,любящим отцом.

— Я хотела сказать вам, сэр, — снова началаКрошка Доррит, — что мой брат выпушен на свободу.

Артур был очень рад это слышать и выразилнадежду, что теперь все у него пойдет хорошо.

— И еще я хотела сказать вам, сэр, —продолжала Крошка Доррит, с дрожью в голосе и во всем своем маленьком теле, —что мне запрещено знать, кому он обязан своей свободой, запрещено спрашивать обэтом, запрещено догадываться, запрещено высказать этому великодушному человеку,как безгранично я ему благодарна!

Ему, верно, не требуется благодарности,заметил Кленнэм. Он, может быть, сам (и с полным основанием) благодарит судьбу,что она дала ему случай и средство оказать маленькую услугу той, котораязаслуживает гораздо большего.