Крошка Доррит со своей спутницей повернуланазад, к тюрьме, решив дождаться там, когда отопрут ворота, но стоять на сыромветру было холодно, и, взяв за руку Мэгги, которая спала на ходу, Крошка Дорритповела ее дальше. Проходя мимо церкви, она увидела в полуотворенной двери свети решилась заглянуть.

Какой-то тучный старик стоял посреди церкви инадевал на голову ночной колпак, словно собираясь лечь спать в одном изсклепов.

— Что нужно? — крикнул он, оглядываясь надверь.

— Ничего, сэр, — ответила Крошка Доррит,отступив назад.

— Эй! — крикнул старик. — А ну покажись, ктотам!

Услышав это, Крошка Доррит, уже спускавшаясясо ступенек, вернулась и вместе со своей подопечной перешагнула порог церкви.

— Так и есть! — сказал старик. — Я ведь васзнаю.

— И я вас знаю, сэр, — ответила Крошка Доррит,узнав старика, который был не то причетником, не то пономарем, не то церковнымсторожем. — Мы видимся с вами всякий раз, когда я прихожу в церковь.

— Ну, разумеется, — ведь ваше рождениезаписано в метрической книге нашего прихода; мало того — вы одна из нашихместных достопримечательностей.

— Неужели? — сказала Крошка Доррит.

— А как же! Вы ведь дитя Ма… кстати, какимобразом вы так рано очутились на улице?

— Мы вчера опоздали и теперь дожидаемся, когдаоткроют ворота.

— Слыханное ли дело! Да вам еще добрый часдожидаться! Идемте-ка в ризницу. Там есть огонь, я развел его в ожиданиималяров. Кабы не эти маляры, вы бы меня не застали здесь в такой час, можетебыть уверены. Ну идемте, идемте. Мы не допустим, чтобы одна из нашихдостопримечательностей мерзла, когда в наших силах приютить и обогреть ее.

Он был добрейший старик, этот причетник илипономарь, несмотря на свою воркотню. Помешав в печке, он принялся рыться наполках, уставленных приходскими книгами.

— Вот тут мы вас сейчас и разыщем, — сказалон, достав толстый том и листая его страницы. — Ага, вот, пожалуйста, черным побелому: «Эми, дочь Уильяма и Фанни Доррит. Родилась в тюрьме Маршалси, приходсв. Георгия». А когда мы кому-нибудь показываем эту запись, то всегдаприбавляем: «И с тех пор живет там, не отлучаясь ни на один день, ни на однуночь». Верно Это?

— Было верно, до вчерашнего вечера.

— Боже ты мой! — Он взглянул на нее свосхищением, но при этом, должно быть, заметил нечто, придавшее его мыслямдругой ход. — Какая же вы усталая, да бледная, даже смотреть жалко. Вам надоотдохнуть. Пойду принесу несколько подушек с церковных скамей, и вы с вашейподругой приляжете у огня. Не бойтесь, домой поспеете вовремя. Я разбужу вас,когда откроют порота.

Он принес подушки и разложил их на полу.

— Ну вот, располагайтесь. Со всеми, можносказать, удобствами. Нет, нет, пожалуйста, не благодарите. У меня у самого естьдочери. Правда, они не родились в тюрьме, но это легко могло случиться, если быих отец похож был на вашего. Погодите-ка. Изголовье у вас слишком низко, что бытакое подложить под подушку? А, вот книга погребений, как раз то, чтотребуется! Здесь у нас записана миссис Бэнгем. Впрочем, когда люди смотрят натакие книги, их обычно интересует не кто в них записан, а кто в них еще незаписан. Когда чья, можно сказать, очередь придет — вот самый интересныйвопрос.

Он окинул одобрительным взглядом сооруженноеложе и удалился, пожелав им приятного отдыха. Мэгги уже храпела вовсю; вскоре иКрошка Доррит крепко заснула, положив голову на книгу Судьбы, и тайна, которуюскрывали незаполненные листы этой книги, не тревожила ее сна.

Таковы были развлечения на балу Крошки Доррит.Зрелище позора, нищеты, бесприютности, безобразная изнанка жизни великойстолицы; сырость, холод, быстрый бег облаков в небе и томительнаямедлительность мрачных ночных часов. Таковы были развлечения на балу, скоторого Крошка Доррит вернулась, усталая и измученная, в сером туманном светедождливого утра.

Старый, одетый мантией копоти дом, что стоялна одной из улиц Сити, тяжело опираясь на костыли, вместе с ним обветшавшие иисточенные временем, не знал никаких утех в своем унылом существовании калеки.Если солнце порой освещало его, то лишь одним косым лучом, и то не больше чемна полчаса; если озаряла его луна, то в заплатах лунного света его траурнаяодежда казалась еще печальнее; а звезды, те уж, понятное дело, смотрели на негохолодным взглядом, когда ночь была ясная и дым не застилал неба. Зато всякаянепогода держалась за него с редким постоянством. Дождь, град, мороз, слякотьпродолжались здесь, когда в других местах о них и думать забыли; что жекасается снега, то он лежал здесь неделями, успев уже из желтого сделатьсячерным и, медленно исходя грязными слезами, доживал свою неприглядную жизнь.Других завсегдатаев не было у этого дома. Уличный шум почти не проникал в егостены, стук колес проезжавшего мимо экипажа врывался туда лишь на мгновение, иот этого у миссис Зффери постоянно было такое чувство, будто у нее заложило ушии слух возвращается к ней только урывками и ненадолго. Так же было и с голосамипрохожих, с пением, свистом, смехом, со всеми звуками жизненного веселья. Онина короткий миг будоражили тишину и тотчас же пролетали дальше.

Пламя свечи и пламя камина поочередно освещаликомнату миссис Кленнэм, и только эта смена огней нарушала царившее таммертвенное однообразие. Весь день и всю ночь в двух длинных, узких окнах горелнеяркий, мрачноватый свет. Случалось, что он вдруг яростно вспыхивал, как тобывало и с ней самой; но чаще мерцал уныло и ровно, медленно, как и она,пожирая самое себя. Однако в короткие зимние дни, когда вскоре после полудняначинало смеркаться, на стене противоположного дома возникали искаженные тенисамой миссис Кленнэм, мистера Флинтвинча с его скривленной шеей, миссис Эффери,которая то появлялась, то исчезала. Они двигались по стене, дрожа и колеблясь,словно изображения в гигантском волшебном фонаре. Когда больная укладывалась впостель, тени одна за другой пропадали — исполинская тень миссис Эффери всегдамелькала на стене дольше других, но, наконец, тоже исчезала в воздухе, какбудто она отправилась на шабаш ведьм. И только свеча одиноко горела в окне,постепенно бледнея с приближением утра, пока ее не задувала миссис Эффери, чьятень появлялась к этому времени вновь, словно воротясь с шабаша.