Произошло еще и невероятное явление: от взрыва бомбы у меня по какой-то неведомой причине неожиданно восстановился слух, и мне стало, как и прежде, все слышно.

…Наконец, все самолеты скрылись, к сожалению, без потерь, и мы с Ермаковым встали и отряхнулись от пыли и грязи. Я снял с себя поясной ремень с флягой на нем, вставил саперную лопату в висевший на нем же брезентовый чехол и вновь перепоясался. Затем мы со старшиной сказали что-то друг другу и молча отправились туда, где накануне стоял грузовик ЗИС с пулеметом.

Оказалось, что они полностью разбиты. Но нас ожидало более чем страшное зрелище, от которого я едва не лишился чувств: среди кучи обломков от грузовика и пулемета и других предметов торчали изуродованные и еще истекавшие кровью мертвые тела Чижа с обширной раной на груди и Лени, голову которого полностью снесло огромным осколком бомбы. Рядом в окопчике лежали серьезно раненные два других номера пулеметного расчета.

Увидев бездыханное тело по-отечески опекавшегося им все время мальчика Лени, Ермаков громко зарыдал и запричитал: «Это я тебя погубил, зачем же я взял тебя с собой, зачем же не оставил тебя дома, в городе! Где же, где же вы, наши самолеты, почему же вы не летаете и не защищаете нас!» Всего этого я не мог вынести и, едва сдерживая слезы, отошел прочь.

Посмотрел в сторону берега речки в балке и обнаружил, что грузовая автомашина с пленным немцем и его охранниками, так же как и наша с пулеметом, разбита и превращена в обломки, а людей с нее не видно: они либо погибли, либо лежат раненными. Неужели бедняге немцу пришлось принять смерть от своих же самолетов! Но мне было не до того, чтобы выяснять его окончательную судьбу.

Кругом чернели неглубокие воронки от взрывов бомб. Заметил, что один из двух ремонтировавшихся танков куда-то отъехал, а другой частично лишился пушки, вероятно, в результате попадания на него бомбы. Оба наших орудия выглядели целыми, и около них копошились боевые расчеты. Но несколько человек из второго огневого расчета и из взвода управления получили ранения разной степени тяжести. Убитых не было. Стояли на прежних же местах остальные три грузовика зенитной батареи. Не поменяла место расположения и поврежденная раньше автомашина медсанчасти. Из группы других, не наших автомашин две или три были полностью выведены из строя, а некоторые требовали ремонта, которым занимались их водители и шоферы уцелевших грузовиков.

Мне не осталось ничего другого, как явиться в распоряжение своего непосредственного командира – лейтенанта Кирпичева. Я доложил ему, стоявшему с каской на голове среди кучи стреляных гильз, о несчастье, произошедшем с пулеметным расчетом. Оказалось, что он об этом уже знал и что даже хорошо видел, как это произошло, и уже успел послать к раненым у разбитой машины медбрата с помощником. Затем я попросил лейтенанта сказать, чем же мне дальше заниматься. Он заявил, чтобы я отправился к закрепленному за нашим орудием грузовику и помог там его водителю Журавлеву привести в порядок автомашину, наверное также пострадавшую при налете.

И когда я прошел около половины пути до грузовика, вдруг услышал душераздирающие человеческие стоны и увидел пытавшегося ползти лежа на спине молоденького, моего возраста, тяжело раненного лейтенанта. По-видимому, он служил где-то в штабе, так как был одет в новенькую зеленую гимнастерку с не темно-зелеными полевыми, а с малиново-красными петлицами на воротнике и в темно-синие брюки-галифе, заправленные в добротные черные хромовые сапоги, начищенные до блеска. Гимнастерка на нем была разорвана посредине. Широкий (комсоставский) темно-коричневый поясной ремень его с латунной пряжкой в виде большой пятиконечной звезды был также разорван. На месте живота у лейтенанта зияла огромная открытая рана, из которой вытекала алая кровь, оставляя на зеленой траве красную полосу. Самым ужасным было то, что у раненого вывалились наружу из распоротого живота большим клубком темно-белые кишки, оборвавшийся конец которых тянулся за хозяином, ложась на траву прямолинейной трубочкой. Желудок лейтенанта тоже был пробит. От всей этой картины меня сразу потянуло на рвоту, но она не получилась, так как с утра я ничего не ел.

Заметив меня, хотя я и не имел при себе никакого личного оружия, несчастный лейтенант стал слабеющим голосом просить: «Товарищ, товарищ, умоляю тебя, ради бога, застрели меня, застрели меня!» Так же, вероятно, он обращался и к другим лицам, проходившим мимо него. Потрясенный увиденным и услышанным и не зная, чем помочь и даже что сказать бедному, явно обреченному на смерть ровеснику, я все же свернул с намеченного пути и добрался до грузовика медсанчасти, вокруг которого сидели и лежали более десятка раненых. Здесь заметил одну возившуюся с каким-то раненым пожилую медсестру, окликнул ее и, вытянув левую руку назад, закричал: «Там умирает лейтенант, помогите, помогите ему!» Как она дальше поступила, я не был свидетелем.

Наконец, я дошел до своей грузовой автомашины и нашел возле нее Михаила Дмитриевича, накачивавшего вручную насосом одно из колес. Он очень обрадовался, что со мной все в порядке, расспросил меня обо всем случившемся с пулеметом и пушками, поохал по погибшим товарищам и порекомендовал мне пока передохнуть. Я с удовольствием согласился с этим и начал взбираться на кузов грузовика, чтобы взять там из своего вещевого мешка хоть пару сухарей и кусочек сахара.

Но мои намерения не сбылись: в небе снова внезапно появились два немецких самолета, и пришлось нам с Журавлевым отбегать от машины подальше в поле. Мне при этом попалась на пути воронка от взрыва сброшенной раньше бомбы. Я туда быстро спрыгнул, хорошо зная, что такое место является наиболее подходящим для того, чтобы защитить себя, поскольку вероятность точного попадания в него бомбы второй раз ничтожно мала. К счастью, самолеты не стали с нами ничего делать. Облетев всю местность и оценив результаты своего предыдущего налета, они спокойно удалились. Наши пушки стрелять по ним не стали.

Выйдя из воронки, я сумел пройти напрямик в сторону грузовика, наверное, не более 20 метров: пересекая участок луга с так же приятно пахнувшими, как и в поле родной деревни, зеленой травой и полевыми цветами, вдруг споткнулся об кочку и упал. Подняться сразу на ноги совсем не было сил и… желания. Поэтому решил немного полежать. А затем под щебетание птиц и жужжание шмелей, пчел, ос, стрекоз, мушек и других насекомых, оживившихся вновь после прекращения оглушительных шума и грохота вокруг, а также под еще теплыми лучами солнца, шедшего к закату, незаметно для себя крепко-крепко уснул… И мне было все равно, идет война или нет. Но, наверное, сон длился недолго.

Проснулся из-за того, что меня кто-то сильно тряс за голову. Это оказался Вася Трещатов, кричавший: «Юр, скорей проснись и вставай, пойдем хоронить ребят, попрощаемся с ними!» С трудом пришел в себя, встал на ноги и поплелся рядом с другом туда, куда он меня повел. А Михаил Дмитриевич остался у своей машины и продолжал возиться с нею.

Пошли мы назад – туда же, откуда я накануне прибыл. По дороге снова увидели на земле того же тяжело раненного лейтенанта, которому, очевидно, никто не помог: он был уже мертв.

Прибыли на место, где валялись обломки разбитого бомбами грузовика ЗИС и пулемета на нем. Здесь собралась небольшая толпа. На траве, на двух плащ-палатках лежали окровавленные тела погибших Чижа и мальчика Лени без головы, от которой остались на земле лишь мелкие обломки костей и остатки мозга. Рядом с трупами стояли комиссар Воробьев, державший в руках «медальоны смерти» покойных, командиры всех трех взводов и все еще продолжавший тихо плакать по Лене старшина Ермаков с двумя большими лопатами. Командира батареи Сахарова не было. Солнце на ясном небе уже уходило за горизонт.