Я вздохнул свободно, когда, обогнув Палатинский дворец, мы вышли на Целий. Сады вокруг замка Клавдия благоухали. Я велел остановиться, чтобы носильщики могли перевести дух, но прежде всего — чтобы вдохнуть аромат пиний, розовых кустов, жимолости и посмотреть, как зажигаются на улицах лампы и Рим превращается в мириады огней, бросая вызов Млечному Пути, загорающемуся на ночном небе. Я потребовал себе два кубка фалернского, поставленного для охлаждения на несколько дней в леднике; отец считал варварским обычай подавать вино охлажденным и советовал во время большой жары и при сильной жажде отдавать предпочтение воде из фонтана. Я начинаю думать, что он был прав: ледяное фалернское меня разочаровало. Флавий, сидевший рядом, явно получил от него не больше удовольствия, чем я. Наконец он сказал:

— Знаешь, господин, не хочу тебя огорчать, но в такую погоду нет ничего лучше галльского пива…

Этих простых слов было достаточно, чтобы пробудить в потаенных уголках нашей памяти картины вечеров в Аргенторане, закопченных таверн в погребках, где подавали полные кувшины пива, светлого и игривого, как девицы, обслуживавшие посетителей. Захваченные общей ностальгией, мы припоминали всякие истории, которые, по совести говоря, были чаще всего дурацкими, но они оживляли в нас память о нашей ушедшей молодости и наших покойных друзьях. Не припоминаю, почему в нашей беседе проскользнуло имя Зенобии. Жара, вино, усталость… Я стал кусать себе губы из-за своей оплошности, видя, как тень грусти промелькнула на лице Флавия: эта неумная и бессердечная женщина, без веры и нравственных правил, которая бросила его почти сорок три года назад, конечно, давно мертва, а он все еще оплакивает ее…

Между нами воцарилось молчание, и, не зная, как его прервать, я решил было предложить Флавию отправиться спать, когда галл указал пальцем в направлении Большого цирка, обычно утопающего во тьме, и сказал:

— Посмотри, господин, там, должно быть, какое-то ночное празднество или что-то в этом роде. Смотри, как он освещен!

Удивленный, я поднял глаза, и то, что я увидел, потрясло меня. Зрение Флавия ослабло, но все же он сразу понял, что происходит.

— Там пожар! — Я почти прокричал эти слова.

Да, вне всякого сомнения, там, внизу, у подножия Целия, близ дивных садов, где я останавливался накануне, чтобы насладиться панорамой Рима, свирепствовал пожар. Там, у входа в Большой цирк, было множество дощатых бараков, в которых в дни скачек и представлений располагались торговцы: продавцы сосисок, кусочков жареной поросятины, которые продавались завернутыми в виноградные листья, чтобы кипящий жир и соус пропитывали мясо, делая его нежным и вкусным. Возможно, один из лавочников, запирая каморку, небрежно потушил жаровню… Пожар быстро распространился на соседние лавочки, многочисленные сараи, которые загромождали всю долину и в которых хранили фураж для участвовавших в скачках лошадей, масло для осей, колеса беговых повозок, а также бочки с дегтем; еловом, множество товаров, один другого огнеопаснее… Я смотрел, как зачарованный, на громадное кольцо пламени, которое охватило часть цирка, посягая на Палатин и Целий. Знойный ветер, который обычно утихает только к ночи, многократно усилил злобную стихию пожара. В какой-то момент дым, поднимающийся с пепелища, завернул к Авентину и ароматы моего сада сразу растворились в этом удушливом запахе беды. Каким бы устрашающим оно ни было, зрелище впечатляло своей чудовищной красотой. В тот миг я еще не понимал масштабов катастрофы, которая надвигалась на Город…

В прошлом, почти каждое лето, мне не раз доводилось видеть, как начинались грозные пожары, которые мгновенно поглощали десятки домов, а иногда целые улицы в старых кварталах, изобилующих деревянными постройками. За десять лет до пожара Большого цирка стражи два дня и две ночи боролись с огнем, угрожавшим центру Города и древним памятникам. После той катастрофы Клавдий, которого преследовал страх перед возможным разрушением славных реликвий Города, особенно библиотек, увеличил число стражей и проверил, как выполняются распоряжения Августа, согласно которым граждане должны были держать у себя в доме достаточный запас воды, чтобы сразу пресечь распространение огня.

Однако — и я начинал это понимать — теперь на пути пожара стояли лишь амбары, немногочисленные сторожа которых ничего не могли противопоставить столь масштабной катастрофе. Пламя все возрастало, багряные в основании языки отсвечивали необыкновенным розовым цветом и вспыхивали порой голубыми и зелеными искрами.

Рука Флавия внезапно сжала мой локоть:

— Смотрите, господин! Похоже, загорается и в Велабре!

Изумленный, я посмотрел в указанном направлении; Флавий был прав… Ни ветер, ни логика не могли объяснить, каким образом пожар мог так быстро распространиться на этот квартал. Мне показалось, — конечно, лишь показалось, ибо я был слишком далеко, — будто я слышал треск огня, когда загорелись строения Анноны и хранилища зерна с недельным запасом, от которых занялся храм Цереры и служба Архивов Плебса. Еще две улицы — и пламя достигнет храма Весты, который охраняет пенаты римского народа.

С противоположной стороны от Велабра внезапно загорелся Целий, несмотря на свои сады, парки, храмы, дома патрициев. Обычно их пространство, бассейны, фонтаны и толстые каменные стены представляют собой достаточную преграду огню. На севере, юге, западе и востоке горело всё, что окружало Большой цирк. Словно устав лизать подножие Палатина, которое защищали стражи, пытавшиеся сбить огонь на пути к покоям Кесаря, стихия с ревом, который должен был быть слышен даже в Ости, устремилась в переулки, ведущие к Авентину. Пожар надвигался на нас. Я с изумлением видел, как пламя взвилось одновременно в двух противоположных концах квартала — у Сабинян, близ храма Ромула, и у Приска, который живет возле храма Дианы.

Я оторвался от завораживающего зрелища, которое удерживало меня на террасе, где воздух, насыщенный дымом и пеплом, становился уже непереносимым, а пламенеющая ночь навевала нестерпимый жар.

Благоразумие подсказывало мне, что надо спасаться бегством, бросить все, покинуть Город. Но я не мог на это решиться.

Когда стало всходить солнце, затмеваемое диким пламенем, я приказал рабам разместить при дверях и против окон побольше тряпок, смоченных водой. Я велел непрерывно поливать крыши и верхушки деревьев и приказал включить все фонтаны. По счастью, у меня не было недостатка в воде и мой дом был так основательно изолирован, что я мог не бояться коварных искр, распространявшихся из окрестностей. В конце концов, что могли мы делать, кроме как молиться и ждать?

Утром шестого дня огонь, которому уже нечего было пожирать на склонах Целия и Авентина, на Палатинском холме и в Велабре, поворотил в сторону виа Эмилиа, где его жертвой стал роскошный дом, которым владел Тигеллин, начальник преторианской стражи. Пожар стих лишь после того, как в течение десяти дней огонь опустошил все вокруг, сровняв с землей три квартала Рима, а также повредив, часто непоправимым образом, семь других кварталов.

Вечером десятого дня оказалось, что мой дом, почти не пострадавший, высится своими покрытыми пеплом и копотью стенами посреди пустыни. Я не мог избавиться от чувства стыда, что спасен, видя отчаяние своих сограждан, которые потеряли все. Я приютил у себя Кая Корнелия и его дочь: их дом сгорел дотла. Пуденций был так подавлен, что даже не думал оплакивать свое богатство и входить в бесполезные траты, дабы прикрыть останки разрушенного жилища. Пуденциана смущенно взирала на мир, людей и события тем же помутненным взором, который был у нее в тот вечер, когда ее носилки, поддерживаемые батавами, задыхавшимися от гари, остановились у моих ворот. Я знал от ее отца, что довелось ей увидеть на своем пути; это вполне объясняет состояние бедной девушки… Сам Кай Корнелий, бывший солдат и бравый мужчина, был едва ли в лучшем состоянии. В его полубредовом рассказе об их бегстве речь шла только о мерзостях. Они видели женщин, бросающихся в пекло в поисках детей, оставленных в многоярусном пламени; мужчин, падающих под тяжестью престарелых родителей, которых они, подобно Энею при бегстве из Трои, стремились укрыть в безопасном месте. Сцены грабежа, воровства, насилия — в такие минуты в людях пробуждаются самые худшие инстинкты… Пуденций поведал также о загадочных силуэтах мужчин, вооруженных факелами, которые бегали по улицам, поджигая дома, не затронутые пожаром, и о других, которые с мечом в руке не допускали стражей к охваченным огнем жилищам, ссылаясь на некий тайный приказ. При этих словах Кай Корнелий поднес палец к губам и положил на стол сестерций с изображением Кесаря.