Моя мать тоже несла бремя вины, но ее грех никак нельзя было назвать первородным – для этого ему слишком уж явно не хватало оригинальности. Сам я из тех, для кого неоригинальность хуже греха. Мечтая о близости с Ланой, я опасался, что любой грех, который я с ней совершу, окажется неоригинальным, а потому недостаточным. Но я верил, что могу и ошибаться: ведь пока не попробуешь, не узнаешь. А вдруг мне удастся одним глазком заглянуть в вечность, если я сумею воспламенить Лану случайной искрой, высеченной ударами моей души о ее? Вдруг я наконец познаю вечность, не прибегая к этому:

Наверное, эту молитву слышали даже наши двое воришек – не зря же американцы так чтят христианские идеи, что уделили им место на самом драгоценном из своих документов, а именно, на долларовой купюре. Возможно, и сейчас, когда Бон легонько постучал их по лбу битой и они вскричали “простите, мы больше не будем!”, в кошельках у них лежали бумажки с надписью In God We Trust. Даже эти придурки знали, что такое страх, одна из двух великих причин веры. Правда, с помощью биты нельзя было ответить на вопрос, знакома ли им другая причина – любовь, научить которой почему-то гораздо труднее.

* * *

Генерал явился в положенный час, и мы тут же сели в машину – я за руль, он на заднее сиденье. Против обыкновения, он был неразговорчив, а также не перебирал бумаги из своего портфеля. Вместо этого он смотрел в окно, хотя прежде всегда считал это пустой тратой времени, и отдал мне единственное распоряжение – выключить музыку. В наступившей тишине я уловил тихое пиликанье дурного предчувствия, возвещающего тему, которой я же сам его и озаботил: Сонни. Газетная статья Сонни о гипотетических кознях Братства и Движения распространилась среди наших эмигрантов с легкостью зимней простуды; вирусы его обвинений превратились в достоверные факты, а те – в заразные слухи. Меня они достигли в такой форме: генерал или разорился, пытаясь финансировать Движение, или как сыр в масле катается в неправедно нажитых деньгах. Последние представляют собой либо мзду от властей США за обещание помалкивать об их отказе помочь нам в конце войны, либо доходы не только от сети ресторанов, но и от рэкета, проституции и торговли наркотиками. Кое-кто утверждал, что и само Движение создано лишь ради вымогательства и его люди в Таиланде – шайка безмозглых паразитов. Другие говорили, что это, напротив, отборные бойцы, жаждущие крови и мщения. Согласно второй, более популярной точке зрения, генерал либо собирался послать этих глупцов на смерть, не вставая с кресла, либо думал отправиться с ними, как Макартур на Филиппины, чтобы лично возглавить героическое вторжение. Коли уж эти слухи дошли до меня, то они не могли не дойти до генеральши, а через нее и до генерала: все мы были настроены на радиоканал молвы с его треском и помехами. Это относилось и к упитанному майору, чьи телеса свисали по краям пассажирского кресла рядом со мной. Я не осмеливался повернуть к нему голову, но краешком глаза видел, что он сидит там лицом ко мне и все три его глаза широко раскрыты. Не я просверлил у него во лбу дыру для третьего глаза, но мне принадлежало авторство плана, который предопределил его судьбу. Теперь именно этот глаз и позволял ему следить за мной даже будучи мертвым – не только быть привидением, но и видеть. Мне не терпится увидеть конец этой маленькой истории, произнес он. Хотя я уже знаю, чем она кончится. А ты?

Вы что-то сказали? – спросил генерал.

Нет, сэр.

Но я что-то слышал.

Должно быть, я говорил сам с собой.

Перестаньте говорить сами с собой.

Есть, сэр.

Но как перестать говорить с самим собой, если ты сам – лучший собеседник, какого только можно вообразить? Никто не слушает тебя терпеливее, чем ты сам, и хотя никто не знает тебя лучше, чем ты сам, никто не склонен понимать тебя превратнее, чем ты сам. Однако если разговор с самим собой был идеальным занятием на фуршете моего воображения, то упитанный майор явился туда как нахальный незваный гость и упорно игнорировал намеки, с помощью которых я пытался заставить его убраться. У планов своя жизнь, верно? – сказал он. Ты породил этот план и теперь ты один можешь его прикончить. Так продолжалось всю дорогу до загородного клуба: мой сосед шептал мне на ухо, а я держал язык за зубами так долго, что он распух от слов, которыми мне хотелось ему ответить. Больше всего я хотел от упитанного майора того же, чего когда-то хотел от своего отца: чтобы он исчез из моей жизни. Получив его письмо с известием о смерти матери, я написал Ману из Америки, что если бы Бог и правда существовал, моя мать была бы жива, а отец нет. Как я хочу, чтобы он умер! Он и впрямь умер вскоре после моего возвращения на родину, но его смерть не принесла мне того удовлетворения, на какое я рассчитывал.

Это и есть загородный клуб? – спросил генерал, когда мы прибыли туда, куда направлялись. Я проверил адрес; он совпадал с указанным в приглашении конгрессмена. Там действительно говорилось о загородном клубе, и я тоже думал, что мы будем долго петлять по пустынным извилистым дорогам и наконец подкатим по гравийной аллее к ожидающему нас лакею в черном жилете с галстуком-бабочкой – прелюдия в пастельных тонах перед вступлением в тихий зал, устланный медвежьими шкурами. Рогатые оленьи головы в простенках между панорамными окнами будут с сардонической мудростью взирать на нас сквозь облака сигарного дыма. За окнами мы увидим бескрайнее зеленое поле, требующее больше воды, чем средний город третьего мира, а на нем – квартеты энергичных банкиров, орудующих клюшками со свирепой неумолимостью опытных потрошителей профсоюзов и завидной сноровкой специалистов по налоговым махинациям. Но вместо такой безмятежной гавани, где никогда не иссякают запасы рифленых мячиков для гольфа и добродушного панибратства, мы очутились в Анахайме перед стейк-хаусом, в котором было не больше обаяния, чем в разъездном продавце пылесосов. Это заведение выглядело малопригодным для закрытого ужина с самим Ричардом Хеддом, посетившим наши края в рамках лекционного турне.

Собственноручно припарковав машину на стоянке, занятой исключительно американскими и тевтонскими авто недавнего года выпуска, я проследовал за генералом в ресторан. Метрдотель смахивал на посла очень маленькой страны – та же тщательно выверенная смесь надменности и раболепия. Услышав имя конгрессмена, он оттаял настолько, чтобы чуть склонить перед нами голову и повести нас по лабиринту крошечных зальчиков, где крепкие американцы в разноцветных вязаных безрукавках и традиционных рубашках на пуговицах насыщались огромными порциями жареной говядины и каре ягненка. Конечным пунктом нашего маршрута оказался уютный отдельный кабинет на втором этаже. Конгрессмен и еще несколько гостей вели беседу за круглым столом, на котором легко мог бы разместиться гроб. Все уже держали в руках бокалы, и я заподозрил, что наше позднее прибытие было запланировано. Конгрессмен поднялся нам навстречу, и по моей спине невольно пробежал холодок. Я находился в тревожной близости от группы образцовых представителей самого опасного из всех видов животных, когда-либо населявших нашу планету, – белого человека в костюме.