У нас с ним установились приятельские отношения. Когда Али – так его звали – был свободен от службы, он часто присаживался рядом где-нибудь подальше от любопытных глаз, и мы вместе вспоминали красоты Киргизии, солнце на синем небе, бескрайние степи, вкуснейшие персики и абрикосы, сочные арбузы и помидоры, о том, какой в Узбекистане сладкий виноград, как прекрасен величественный Памир на горизонте в белых снежных шапках вершин, бурные воды Сыр-Дарьи, в которых купался сам Александр Македонский. В нем чувствовалась культура древнего народа, Али часто рассказывал мне о великом Тамерлане, который в Самарканде возвел огромный дворец и властвовал от Москвы до Великой Китайской стены.

Он плохо говорил по-русски, даже я это чувствовал, но сумел рассказать мне о бедах, постигших его семью и его народ. Отца Али расстреляли большевики. Его брат сидел в лагере. Мать горбатилась в Ташкенте за 250 рублей в месяц на заводе, где разгружала уголь. Она лишь дважды в неделю могла позволить себе горячую пищу, а в остальные дни перебивалась всухомятку. И Али посылал ей немного денег из своего весьма скромного солдатского жалованья.

Вскоре Али проявил себя опытным коммерсантом. Я приносил ему кое-что из получаемых из Германии посылок – сладости, авторучки, шоколад, какао и, самое главное, очень ценимые здесь расписные шкатулки, яркие круглые жестяные коробки из-под печенья, упаковки от шоколада и сухого молока, валявшие без дела у нас в бараках. Все это выменивалось на весьма полезные вещи – бритвенные лезвия, книги, сигареты, сливочное масло.

В результате таких мелких коммерческих операций Али, вероятно, немало выигрывал. Потому что, когда наши с ними сделки вошли в регулярное русло, он стал проявлять признаки явного улучшения материального положения, иногда даже являлся с бутылкой водки, которую по-товарищески делил со мной. Когда огненная вода уже весело бежала по жилам, он обещал мне когда-нибудь лично перестрелять всех своих недругов.

Когда Али однажды был назначен часовым вышки, он прихватил с собой четвертинку водки, на жаре его развезло так, что проверяющий посты офицер обнаружил его спящим. Подобный проступок согласно весьма строгому уставу караульной службы Советской армии расценивается как грубейшее нарушение. Заметив, что к вышке направляется проверяющий, я попытался предупредить Али. Но тот спал как сурок и даже храпел. Пробудился он, лишь когда проверяющий крепко тряхнул его пару раз за плечо. Офицер приказал ему оставить пост и следовать за ним в караульное помещение. Али, побелевший как мел, попытался отказаться следовать за офицером. А тот, вынув пистолет, приставил его к груди незадачливого Али, но киргиз мгновенно выхватил оружие из рук проверяющего и направил на него. Явно не ожидавший такого оборота офицер растерялся, отступил на шаг назад и приказал ему немедленно вернуть оружие. Али отказался и пригрозил, что тут же пристрелит его, если тот не уйдет с вышки. Помедлив, офицер спустился вниз и направился в караульное помещение. Когда проверяющий вместе с двумя конвоирами вскоре вернулся, намереваясь арестовать Али, того и след простыл.

Миновала неделя. Али отсутствовал. Этот инцидент случайно заметили многие военнопленные и обсуждали в лагере. Мы от всего сердца желали киргизу везения. Но как скрыться?

Когда мы на девятый день после этого случая уходили из лагеря на работу, на наших глазах разыгралась сцена, которая до глубины души потрясла нас.

Путь на работу проходил мимо гарнизонного здания, где размещались конвоиры. Перед зданием стоял грузовик. Кузов был полон конвоиров с примкнутыми штыками винтовок. Из здания вышел Али без сапог и в одном белье со связанными за спиной руками. Офицер толкнул его к грузовику. Двое конвоиров втащили его в кузов, и машина тронулась с места.

Сначала Али сидел на дне кузова. Едва машина тронулась, как он вскочил и попытался выпрыгнуть на землю. Его схватили и снова усадили. До нас долетали обрывки криков отчаяния. Машина повернула к близлежащему лесу.

На следующий день конвоиры-киргизы рассказали нам, что Али приговорили к смертной казни и он был расстрелян. Железная дисциплина победила. Сын пустыни по имени Али, великий почитатель Тамерлана погиб под пулями.

Осень 1951 года. Наш многоопытный бригадир Вилли Брюк вновь обеспечил бригаде желанную и прибыльную работу. У нас в порту смонтировали двадцатитонный кран для бревен и крепежного леса. Разгрузка леса из барж считалась наиболее хорошо оплачиваемой работой. Но вследствие отсутствия техники безопасности как таковой работа эта была чревата травмами. Но бригаде на это было наплевать. Жизнь заключенного уже давно мало кого волновала. Производственная травма с последующим длительным пребыванием в госпитале, нередко и полученная инвалидность многим казалась даже желанной. Среди пленных имелась немногочисленная кучка оптимистов, считавшая, что «дядюшка Ади[8]» все же найдет способ вызволить их из плена, однако большинство смирились с мыслью, что они – никому не нужные горемыки и уж как-нибудь выживут. И в подобной обстановке уже не имело смысла считать принесенные на жертвенный алтарь здоровье или даже жизнь чем-то из ряда вон выходящим. Лишь те, для кого плен стал событием религиозного порядка, были готовы на героизм. Кроме того, были и такие, чья ненависть к угнетателям перевешивала стремление пусть ненамного, но все же облегчить свою жизнь в лагере, обустроить ее. Они наотрез отказывались угождать врагу, гибнуть за него и быть погребенными в этой ненавистной земле. Большинство же, подстегиваемое возможностью получать посылки из дому, стремились жить сегодняшним днем и не отказывать себе в маленьких удовольствиях. Что будет завтра, волновало мало. Все равно завтрашний день будет не таким, как ты думаешь. И судьба благополучно ускользала из рук наших товарищей, что, в свою очередь, породило полный отказ от ответственности за ближайшее будущее.

Под давлением всего этого кое-кто подавался в оппортунисты. Их гонорар был ничтожен. Но на день сегодняшний хватало, а большего и не требовалось. А на завтрашний день рассчитывать было как-то не принято. Другие пытались, буквально пожирая поваренную соль, добиваться отеков. Потому что с отеками помещали в госпиталь. А госпиталь означал покой, отсутствие необходимости ходить на работу, лучшее питание, более внимательное отношение. Предостережения врачей-немцев о кошмарных последствиях подобных деяний начисто отметались. Жизнь как таковая ценности не представляла, и жить хотелось только тогда, когда костлявая уже сводила свои ледяные пальцы на глотке умиравшего. Но почти всегда эти хотения так и оставались хотениями.

Проблема надежды или отказа от нее была и оставалась предметом вечных ожесточенных споров между немногочисленной группой «неисправимых», свято уверовавших во вмешательство всемогущего «дядюшки Ади», и основной массой, которым было на все наплевать. Мне отыскать для себя местечко в этих группировках труда не составляло. Уже не раз мои дела шли настолько из рук вон плохо, и положение, соответственно, было намного хуже нынешнего. Долгие годы школы плена даровали опыт, что высшая сила, как бы кто ее ни именовал и ни понимал, именно она руководит всем и вся в мире и что ты не должен ни при каких обстоятельствах терять с ней связи. А это означало одно: терпеть и подчиняться высшей силе, всегда оставаясь надежным инструментом в ее всемогущей руке.