После разгрома он, как вам известно, решился бежать и переправился в Кронштадт. Слухи о том, будто он спрятался у Степовых и что Любовь Ивановна гримировала его под простолюдина, я слышал не раз, но Бестужев опроверг. Он не счел возможным видеться с Любовью Ивановной и вообще боялся в такие минуты излишних сантиментов.

Цель его была — переодеться в простого матроса и при первом случае уйти в Финляндию, а затем в Швецию. Перебравшись из Питера в Кронштадт, он сидел в каком-то пустом помещении (избе, квартире — не упомню), ожидал темноты. Вдруг раздались голоса и вошли два человека: один, старинный знакомый и доброжелатель Николая Александровича по кадетскому корпусу, а другой — не кто иной, как Михаил Гаврилович Степовой. Увидев Николая Александровича, они остолбенели, а Михаил Гаврилович, нахмурясь, сказал: «Нам всем приказано вас искать».

— Ну что ж, — отвечал Бестужев, — вот вам хороший случай сосчитаться со мною за все.

Михаил Гаврилович переменился в лице. Его напарник, доброжелатель Бестужева, стал говорить, что приказ есть приказ, что их могли заметить входящими в избу и что делать нечего, а надо Бестужева сдать по команде. Однако Степовой, из них двоих старший по званию, отвечал, что им приказано искать, но не приказано найти. И с этими словами поднялся, посоветовал Бестужеву идти по адресу знакомого матроса и вышел вон.

Благородный поступок этот был последней мерой для утомленных за сутки нервов Николая Александровича. Он заснул, может быть потеряв драгоценное для бегства время, потом, разбитый и подавленный, поплелся по указанному адресу, но по дороге был опознан и вскоре оказался в руках жандармов.

На первом же допросе Бестужев догадался, что над его Степовыми нависла беда, но не с той стороны, с какой можно было ожидать; благородство Михаила Гавриловича осталось в тайне, зато грозила ужаснейшими осложнениями сущая нелепица: генерал Левашов на допросе протянул Бестужеву две колоды карт как некую важную улику. Как раз вошел царь. Бестужев объяснил, что колоды не имели другого назначения, как служить забавой старушке, его матери, любившей раскладывать пасьянс. Тогда царь предъявил записку, в которой было сказано о посылке двух колод: кто писал?

Николай Александрович отвечал, что записку писала дама, имя которой он не обязан объявлять.

— И вы хотите, — сказал Левашов после того, как царь вышел, — чтобы я вам поверил, будто без всякого смысла в колоде подобраны подряд король, туз червей, туз пик, десятка и четверка?

— ???

— Десятка и четверка — это 14 декабря, а смысл в том, чтобы нанести государю (тузу червей) в этот день прямой удар в сердце (туз пик!).

Бестужев рассмеялся и предложил этим картам совсем иное истолкование, не совсем лестное для государя. Смысл его был в том, что оценивались достоинства четырех братьев: туз червей — Александр, туз пик — Константин, десятка — Николай, четверка — Михаил.

— Нет, нет, довольно, — прервал Левашов, смеясь, но, видимо, послал сделать розыск о той, которая прислала две колоды.

От пустякового обвинения Николай Александрович отбился, но догадался, что Степовые могут попасть под подозрение, царь, чего доброго, узнает о потаенной любви своего узника, и кто предскажет, чем это обернется для Л. И., ее мужа и детей?

При первом же случае Николай Александрович через караульного, за огромную сумму и смертельно рискуя, послал записку сестрам, где хитрым иносказанием (на тот случай, если гонца перехватят) передал предупреждение для Степовых насчет карт.

Через две недели матери разрешили написать сыновьям, и она сумела дать знак, что весточка из тюрьмы дошла по назначению.

Затем были месяцы допросов, еще записки от родных, и Николай Александрович говорит, что десять лет жизни бы, не задумываясь, отдал за строчку ее рукою или за привет, ему одному понятный. Ничего не было, и, зная находчивость и энергию Любови Ивановны, Бестужев не верил, будто не имелось никакой возможности.

Но вот приговор над моряками; его исполняют в Кронштадте, и Бестужев, когда с него сдирали эполеты и ломали саблю над головою, даже не слыхал ни слова, высматривая на берегу любимые лица.

Не нашел.

Перед отправлением в Шлиссельбург дали свидание с матерью и сестрами. Положение семьи было отчаянное: четыре брата осуждены, вскоре вслед за ними прогонят на Кавказ самого младшего, Павла. И матери, и сыновьям ясно было, что больше не свидеться.

Мать Бестужевых 20 лет дожидалась сыновей, не дождалась. То есть пережила кончину сына Александра, потом Петра, сына Павла… В 1846-м умерла. После смерти матери три сестры Бестужевых (вo главе со старшей, Еленой Александровной) продали все петербургское имущество, отправились вслед за ссыльными братьями и поселились вместе с ними в Селенгинске.

И вдобавок еще как громом ударил шепот сестры: Степовая просит забыть ее имя ради детей.

Приказ — не писать, не спрашивать ничего, не получать вестей; приказ — считать ее умершей, то есть умереть самому.

Николай Александрович понял приказ так, что над семьей Любови Ивановны сгустились тучи, и вот-вот все откроется — политическое, личное — и Степовых ошельмуют: пустят слух о развратном поведении Любови Ивановны, о темном происхождении детей, о попустительстве со стороны главы семьи, который не только разрешал жене двоемужество, но и своими руками спас счастливого соперника. И еще Николай Александрович вообразил (пожалуй, резонно), что Михаил Гаврилович рассказал жене о своем последнем поступке с Бестужевым и не требовал никакой награды, кроме вот такой осторожности. Любовь Ивановна должна была дать слово…

Ничего подобного, понятно, сестры и мать Бестужева на свидании не говорили и не писали в письмах, однако других мотивов для столь категорического запрета не могло быть.

Николай Александрович признался, что в Шлиссельбурге был, как никогда, близок к помешательству, самоубийству, «простому, многажды описанному в романах самоубийству от любви». И что же помешало ему? Да, разумеется, боязнь огорчить любимую женщину, коли она узнает! Сестра, умница, правда, исхитрилась засунуть в вещи брата книжку Стерна, недурное лекарство, многих в тюрьме оживившее (не меня! мой тюремный товарищ Дон Кихот вам известен).

Старшего Бестужева Стерн подлечил немного, но каким способом? Отчасти бодростию своею, но главным образом тем, что Н. А. эту книгу некогда читал и перечитывал с нею вместе…

А затем Сибирь, письма Бестужеву из России приходят без единого упоминания ее имени; и ответ на дамские расспросы — «Отчего я не женат?», и мастерский портрет Степовой, сделанный по памяти, и кольца железные, которые Бестужев сделал всем нам из припрятанных кандалов, когда власти разрешили их снять.

Кольца эти, черные с легко пущенной позолотой, произвели столь сильное впечатление на весь забайкальский каторжный мир, что после, как мы узнали, началась кое-где продажа подделок — лжебестужевские кольца.

А Николай Александрович усмехался, неторопливо вытачивая колечки, и толковал о «венчании с г-жей каторгой» и т. п. Я и тогда догадывался, а теперь ясно понимаю, что тут была для него как бы пародия на свою любовь, свое обручение. И сколь же горько было Николаю Александровичу, как никому, когда одна за другою являлись в наши каторжные норы жены товарищей, когда приехали невесты к Ивашеву и Анненкову.