Давид кивнул.

– Это очень ценно, Мэри. Если твою программу соединить с программой интерпретации, то это, возможно, позволит нам даже автоматизировать составление биографий исторических фигур – по крайней мере, в виде предварительных набросков. Ты достойна похвалы.

Мэри вздохнула.

– Спасибо. Но вы все равно думаете, что я чокнулась, потому что пялюсь на своего отца, а не на Джона Леннона, да?

Давид пожал плечами и осторожно произнес:

– Все остальные пялятся на Джона Леннона. Его жизнь, хорошо это или плохо, стала всеобщим достоянием. А вот твоя жизнь – этот золотой вечер – принадлежит только тебе.

– Но ведь я же свихнулась на этом. Как чудики, которые смотрят на своих предков, занимающихся любовью, таращатся на собственное зачатие…

– Я не психоаналитик, – мягко оборвал ее Давид. – Жизнь у тебя была непростая. Этого никто не отрицает. Ты потеряла брата, потом отца. Но…

– Что – «но»?

– Но ты окружена людьми, которые не хотят, чтобы ты грустила. Ты должна в это верить.

Мэри тяжело вздохнула.

– Знаете, когда мы были маленькие – Томми и я, – моя мама, бывало, использовала для нашего воспитания других взрослых. Если я вела себя плохо, она находила что-нибудь такое в мире взрослых – автомобиль в километре от нашего дома, водитель которого нажимал на клаксон, или даже реактивный самолет в небе – и говорила: «Этот дядя слышал, что ты сказала мамочке, и показывает тебе, что он об этом думает». Это было просто ужасно. Я выросла, представляя себе, что я одна-одинешенька посреди громадного леса взрослых и все они не спускают с меня глаз и все время осуждают.

Давид усмехнулся.

– Круглосуточный надзор. Значит, тебе не привыкать жить при червокамере.

– То есть вы хотите сказать, что у меня еще раньше крыша съехала? Не сказала бы, что это сильно утешает. – Она пытливо посмотрела на него. – А вы, Давид, – вы что смотрите, когда остаетесь один на один с червокамерой?

Он вернулся в свою квартиру. Подключил компьютер к компьютеру Мэри в «Червятнике» и просмотрел список регистрации, в общем порядке составлявшийся в «Нашем мире» для каждого из пользователей червокамеры.

Ему казалось, что он сделал вполне достаточно для того, чтобы не чувствовать себя виноватым и выполнить обещание, данное им Хетер, а именно – пошпионить за Мэри.

Довольно скоро он добрался до сути. Она действительно то и дело просматривала один и тот же эпизод.

Это был еще один солнечный день, наполненный радостями в кругу семьи, вскоре после того дня, в который они смотрели вместе с Мэри в «Червятнике». Здесь ей было восемь. Они с отцом, братом и матерью неторопливо – чтобы не устал шестилетний малыш – шли пешком по национальному парку Рейнир. Солнце, скалы, деревья.

И тут Давид увидел это – поворотный момент в жизни Мэри. Все длилось всего несколько секунд.

Они вроде бы не рисковали, не уходили с маркированной тропы, не делали ничего необычного. Это была чистая случайность.

Томми сидел на плечах у отца, вцепившись ручонками в его густые черные волосы, а отец большими руками крепко сжимал его ножки. Мимо пробежала Мэри, ей хотелось догнать что-то вроде тени оленя. Томми потянулся за ней, едва заметно качнулся, а у отца чуть-чуть соскользнула рука. Чуть-чуть. Но этого хватило.

В падении самом по себе не было ничего примечательного: Томми ударился головой об острый выступ скалы, его череп с негромким треском разбился, а тело странно обмякло. Малышу просто не повезло – в том, что он так неудачно упал, никто не был виноват.

Вот и все. В одно мгновение. Не повезло, случайность, никто не виноват.

«Кроме, – с непривычной злостью подумал Давид, – Вселенского Творца, который предпочел вложить драгоценную душу шестилетнего малыша в такой хрупкий сосуд».

В первый раз, когда Мэри просматривала этот эпизод (как теперь Давид), она настроила фокус червокамеры таким образом, будто все происходило так, как это видели глаза маленькой Мэри. Объектив словно бы разместился в самой середине ее души, в том загадочном месте в ее голове, где обитала «она» в окружении хрупкой механики тела.

Мэри увидела, как падает малыш. Она среагировала на это. Протянула руки, шагнула к нему. Казалось, он падает медленно, как во сне. Но она была слишком далеко и не смогла бы дотянуться до него, она ничего не могла изменить.

… А потом, наблюдая за сеансами пользования червокамерой, предпринятыми Мэри, Давид был вынужден увидеть ту же самую сцену глазами ее отца. Все выглядело так, словно кто-то смотрел с наблюдательной вышки. Внизу была видна размытая фигурка Мэри, вокруг головы темнела тень сидевшего на плечах ребенка. Но те же самые события разворачивались с жестокой неотвратимостью: неверный шаг, скольжение руки, падение мальчика головой на каменистую землю.

Но снова и снова Мэри маниакально просматривала не гибель брата как таковую, а моменты, предшествовавшие гибели. Падающего Томми от маленькой Мэри отделяло расстояние не больше метра – но это было слишком далеко, а от отца он был всего в нескольких сантиметрах, всего в доле секунды своевременной реакции. Но если бы речь шла о километре и нескольких часах опоздания – разницы бы не было никакой.

«Вот почему, – думал Давид, – ее отец на самом деле покончил с собой».

Не из-за публичности, неожиданно свалившейся на него и его семейство, – хотя от этого вряд ли могло быть много радости. Если он в чем-то был похож на Мэри, то он почти наверняка сразу понял, что означает червокамера для него лично, – точно так же как миллионы других людей, которые теперь познавали возможности червокамеры… и мрак внутри своего сердца.

Разве несчастный отец мог удержаться и не смотреть на это?

Разве мог он не переживать вновь и вновь эти жуткие мгновения? Разве он мог отвернуться от своего ребенка, живущего внутри машины, полного жизни и все же не способного прожить ни секунды дольше или сделать что-то иное?

И как мог этот отец жить в мире, где страшная ясность случившегося была так доступна для него, что он мог в любое время проиграть и снова пережить самый ужасный эпизод в своей жизни, просмотреть его в любом ракурсе, но при этом знать, что он никогда не сможет изменить ни единой детали?

А он, Давид, – как вальяжно, как снисходительно он сидел и просматривал отдельные эпизоды из жизни Церкви, отделенные от его реальности многими веками. В конце концов, от преступлений Колумба теперь никому не было ни жарко ни холодно – кроме, пожалуй, как мрачно думал Давид, самого Колумба. Насколько же отважнее была Мэри – одинокая девочка с надтреснутой психикой, вновь и вновь наблюдающая мгновения, сломавшие ее жизнь.

«Вот это, – думал Давид, – и есть суть пользования червокамерой – не робкое подглядывание, не эротоманское шпионство, даже не лицезрение невероятно давних исторических событий, а шанс заново пережить ярчайшие события, служащие основой моей жизни. Но мои глаза не были созданы для таких зрелищ. Мое сердце было не создано для того, чтобы вновь и вновь переживать такие откровения. Когда-то время называли величайшим целителем; теперь целительный бальзам давности лет отнят у людей».