Всё сразу стихло, и несколько секунд стояла могильная тишина. Но затем одновременно заголосило насколько записных ораторов:

— И чё — это всё, что ли? Нет уж — до смерти, так до смерти! Такой уговор — Пашка сам нарывался! Добей его, мил человек! хватит уж аспиду кровь христианскую лить. Добей! не то мы сами…

Стало ясно, что у министра внутренних дел здесь накопилось немало врагов; самые ретивые, как шакалы, бросились к лежащему без чувств Прокудину. Пара затрещин от Лыкова быстро их отрезвила.

— Атрышь[157]! — рявкнул он так, что круг сразу расширился вдвое. — Лежачего бить? Я этого не люблю! Руперт, иди сюда.

При всеобщем молчании Алексей с Рупертом подняли и оттащили Прокудина в сторону. Поняв, что зрелище закончилось, толпа быстро разошлась. Пашка через минуту пришел в себя, с трудом разогнулся и, пошатываясь, молча ушел с площади. Лыков с Челубеем отправились в гостиницу собирать вещи — пора было уезжать.

Через два часа хозяин вызвал Алексея на первый этаж. Там с виноватым видом стоял министр, красный от смущения.

— Да, лихо ты меня, — пробасил он. — Первый раз в жизни эдак-то; но полезно, полезно…

— Конечно, полезно. Вашего брата без дубины не уверишь! Человеку опытному ты — легкая добыча, и должен это знать; а иначе следующий опытный прикончит тебя в два счета. Не надейся на массу, помни, что победы над пьяными ирландцами ничего не стоят. Учись настоящему бою! Я мог кончить тебя несколько раз, пока ты там воздух разгонял…

— Спасибо за науку. Я пришел… ну, предупредить. Перед вашим сюда приездом тут был Юс Маленький.

— И что?

— Думаю, он убил ваших курьеров. И попытается и вас перехватить на обратном пути. Жди засады.

— Понял. Спасибо.

— А за приятеля своего не обижайся — он и вправду шпион. Ты — нет, а он шпион. У него задание от Лобова, это видно по его вопросам. Нехорошие вопросы… А тебя, сдается мне, просто используют в тёмную. Ну, теперь всё; прощай.

Лыков пожал ему, в знак примирения, руку и уже пошёл наверх, когда вдруг Прокудин вернулся от дверей.

— На всякий случай… вдруг пригодится. У Юса в левом рукаве кастет с шипами. На резинке. Он встряхивает вот так вот кистью, и эта штука оказывается у него в кулаке.

Ранним утром они переправились через Амур и снова оказались на российской земле. Знакомый казак ждал в тарантасе и без проволочек, вверх по Шилке, повёз их на Кару.

Уже несколько часов Лыков с Челубеем ехали, не проронив ни слова; словно чёрная кошка пробежала между ними. Яков виновато молчал, понимая, что едва не погубил их обоих столь неуклюжим выполнением лобовских поручений. Которые по-прежнему остаются для Алексея тайной… Понимал он так же, что Лыков вчера его спас, подставив под огромные кулаки Пашки-министра свою голову. Лыков тоже молчал, раздумывая, как ему вести себя с Челубеем дальше. Необходимо выяснить, зачем они на самом деле приезжали в Желтугу. Ясно, что поиск пропавших курьеров только повод; настоящая цель — обследование «Китайской Калифорнии» и оценка её золотых запасов. Но зачем это Лобову? Он что — соберёт отряд головорезов и захватит там власть? Спорная идея! Пятнадцать тысяч вооружённых старателей оторвут башку любому захватчику, если только это не регулярная армия. Кроме того, вывоз золота из Желтуги сильно затруднён, что в Россию, что в Китай. Наконец, очевидно, что жить республике не долго: войска императрицы Ци рано или поздно, но придут сюда войной. А Лобову намного выгоднее покупать из Питера золотишко за полцены, оставляя риски войны с Китаем самим старателям.

И ещё Лыков постоянно думал о Хогешат. Вчера вечером он поймал себя на наблюдении, что ему хорошо и тревожно одновременно, и понял, что совсем влюбился…

Решив пока не скандалить и не выпытывать из Челубея калёным железом его тайны, Алексей крепко хлопнул его по плечу:

— Ладно, Яша — проехали. Не можешь говорить — не говори. Плохо, что я за вас с Лобовым свою башку подставляю втёмную; убьют, а я так и не узнаю, за что. Но понимаю, что не ты это придумал… Откроешься, когда сможешь; только будь на будущее поумнее. Расскажи, пока мы в дороге, хоть то, что лишь твоя тайна: как ты во всём этом дерьме оказался. Путь у нас длинный…

— Ты имеешь в виду мою историю, с самого начала? — спросил повеселевший Челубей.

— Да. Я же вижу, что ты как будто бы пробуешь, до каких низостей уже готов дойти, а до каких еще нет. И пока не решил, можешь ли убивать людей так же равнодушно, как Пересвет.

Недашевский посмотрел на него удивленно, помолчал, потом заговорил:

— Это так заметно, да?.. Ты прав; я менжуюсь. Для уголовных — ты знаешь — люди означает только сами уголовные; все остальные хуже мусора. Мир делится на две части. Значит, с обывателями можно делать всё, что захочется и это даже сойдет за доблесть. Тут-то я и торможу! Не могу ещё так запросто, с легким сердцем, топтать не повинных ни в чём людей… Тогда стая начинает на меня коситься. Лобов умный — он меня не торопит, но развращает лёгкими деньгами. Я красивую жизнь люблю, а трудиться как большинство человечества — не готов. Вот потихоньку и засасывет меня на самое дно. Это ты сумел так поставить себя, что уголовные всё примут. Видят, что ты не их полета, а приходится терпеть, иначе башку оторвешь! Я так не умею. Подковы гнуть не хуже тебя — могу, а это нет… Ты бы знал, как мне хорошо последние месяцы около не Пересвета с Чулошниковым, а тебя! Веришь, душой отдыхаю. И завидую… Но ты рано или поздно уйдешь, а я останусь, ну и…

Изволь — вот тебе моя история. Я из хорошей семьи. Ещё Иван Грозный пожаловал нашему роду, действительно имеющему татарские корни, земли вокруг теперешнего Царёвококшайска. В нём я родился и вырос. Крохотный такой городок, тихий, спокойный. Чуть более тысячи человек населения, в том числе двадцать шесть дворян, из коих только мы, Недашевские — столбовые. Жить в Царёвококшайске, наверное, хорошо, но таким как я — скучно. Отец был бессменным уездным предводителем, но я его совсем не помню; он погиб, когда мне едва стукнуло полтора года. Его застрелил на охоте уездный казначей Колбасьев. Якобы несчастный случай, но, как потом выяснилось, этот стрюк расчищал себе место подле моей матери… У нас было тридцать тысяч капитала, да еще выкупных платежей около трех тысяч в год — большие деньги для провинции. Вскоре Колбасьев стал, не таясь, к нам заходить, потом они обвенчались. Мать была без ума от этого негодяя: ничего не замечала, никого, кроме него, не любила. Я им обоим только мешал и потому, как только исполнилось мне десять годов, сплавили меня в Казань, в военную гимназию.

Наверное, я сейчас был бы уже поручиком, да в хорошем полку: лучший строевик, гвардейского роста, сильный… Уже с четырнадцати лет на меня заглядывались и барышни, и дамы. Особенно дамы. Но я, молодой неопытный щенок в поре полового созревания, влюбился в жену унтер-офицера из нашей гимназии. Точнее, она сама меня выбрала, совратила и влюбила. Много ли надо подростку? Сочная такая была бабёнка, в свои тридцать два года. А потом спуталась с помощником командующего военным округом, генерал-майором! Сопляк-кадет стал уже мешать. Ну, и… Я поймал их в субботу в городском парке — они щебетали, целовались, генерал рвал на ней катунковскую куницу[158]. Старый дурак, прямо как и я, совсем потерял голову. У меня был с собой кухонный нож… В общем, я ранил Анфису в бок, не очень тяжело, а генерала от увиденного хватил удар.