В этом была какая-то загадка бытия – зачем хранить банку от чая, когда тот давно выпит? Беречь короб от телевизора, в который уже насмотрелись и давно выкинули? Складывать стройные ряды глянцевых обувных коробок, если ботинки давно сносились? Что заставляет людей быть добровольными хранителями скорлупок прошлого? Невозможность расстаться с последней ниточкой воспоминаний о том, что эти вещи были не только живы, но и молоды? Крайняя степень скопидомства? Или надежда, что когда они двинутся с этого корабля в другую жизнь, захватят туда с собой, как фараоны, все свое старое добро, аккуратно запакуют его по ящикам и оно омолодится вместе с хозяевами? Ведь упаковки – это вещи вещей. Может, хозяева верят, что если во время второго пришествия все воскреснут в возрасте Христа, тридцати трех лет, в полном расцвете сил, то их вещей это тоже касается?

Алла вдруг припомнила, что в квартире, которую снимал Илюша, был такой же склад пустых жестяных банок из-под шотландского печенья, до которого он был большой охотник, коробок из-под компьютерной техники и даже пустых бутылок от выпивки, выставленных на обозрение на кухне. Но она списывала это на безалаберность холостяцкого быта.

«Боже мой! Как же трудно тащиться по жизни со всем этим пустопорожним барахлом», – поразилась она. Алла сама любила прошлое, но не как пыльное нагромождение упаковки, вещественное напоминание о былом, а как теплую протяженность сердечного бытия. Впрочем, упорно тащить за собой все прошлое, сопротивляясь небытию, было тоже не самым легким делом.

Но все эти размышлизмы посетили ее ночью, а пока она переминалась с ноги на ногу в сумрачной прихожей, не зная, куда бросить куртку. Антикварная вешалка была завалена, а антикварное кресло рядом с ней выглядело не слишком чистым.

– Всё руки не доходят, – извиняющимся тоном сказала появившаяся из недр квартиры Илюшина мама и радушно раскинула пухлые, крепкие объятия. – Мариэтта Ашотовна. – Круглая, маленькая, усатая жгучая брюнетка страстно прижала Аллу к себе, крепко взяла за руку и уже не выпустила из-под своих когтистых крыл ни на минуту.

За обедом убийственное или убойное радушие и гостеприимство армянской мамы оттенялось молчаливой, смахивающей на лунатизм меланхоличностью бледного, с вытянутым лицом русского папы Андрея Александровича. За столом сидела еще бабушка Ильи, папина мама. Старая-престарая, сухая, как пергаментный лист, по всей видимости слепая и немая после инсульта, вся сосредоточенная на перебирании и щелкании целлофановых пупырышков на прокладке от шоколадных конфет. Все отношения с миром у нее были порваны. Жизнь сосредоточилась на кончиках пальцев.

Когда в разговоре за столом возникала естественная пауза, это легкое хлопанье под проворными пальцами отрешенной старухи было печальным и немного жутким.

– Наша бабуля, хотя ничего не говорит, любит компанию. Мы стараемся не оставлять ее одну и обедать вместе, – с нежностью глядя на страшную старуху, объяснила Мариэтта Ашотовна и поправила той сбившуюся прядь тусклых седых волос. – Она у нас умничка.

Старуха от этих слов начала давить пупырышки еще быстрее, отчетливо нажимая на каждый, словно одобряя ласковость невестки. У ее ног сидела такая же старая облезлая дворняга в клочьях шерсти и время от времени цыкала одним оставшимся кривым желтым клыком.

«Боже, почти как Наина Киевна у Стругацких, – хмыкнула Алла. – Ну и компания собралась. Древняя карга со старой дворнягой; пыльная, заваленная хламом, квартира; хозяин, похожий на печального вампира, и хозяйка, пышущая жизнью, которую она высосала у кого-то накануне. Надо будет повесить у себя в комнате над дверью головку чеснока, если останусь тут ночевать».

Конечно, это была шутка. Выглядело все немного нереально, и тем не менее вселенная Ильи была теплой, уютной, хоть и пыльной. Возможно, именно из-за доброй атмосферы домочадцы, их вещи и коробки и жили так долго.

После обеда они все вышли прогуляться. Илья вел собаку, которая хрипела и шаркала когтями по тротуару. Родители чуть от них отстали. Алла вежливо оборачивалась, чтобы те не почувствовали себя брошенными. Куда там! Они с удовольствием оглядывали давно известные окрестности. Оба нарядные и довольные. Он – длинный, бледный Пьеро, она – маленькая, жгуче черная кубышка Мальвина. Парочка с карикатуры или из цирка. Мариэтта Ашотовна оживленно рассказывала что-то мужу и храбро устремлялась всем телом вперед, семеня коротенькими шажками. Андрей Александрович чуть отставал от супруги и нес в руках ее маленький дамский ридикюль.

Только теперь Алла обратила внимание, что они довольно пожилые. «Наверное, Илья, как и я, поздний и единственный ребенок… Впрочем, какая же я поздняя и единственная, если у меня два брата и молодая мама! Чур меня! – Алла впервые тепло подумала, что у нее есть братья, которые, судя по фото, живут в просторном, светлом, хай-тековском доме. – Вот уеду к ним и буду жить в большой, пустой, белой комнате», – вдруг решила она. – Смешно». Просто ей не хотелось быть похожей на Илью.

– Слушай, ты такой темненький и кучерявый, вылитый армянин. Даже странно, что ты Скворцов. Все думают, что ты специально взял мамину фамилию.

– Теперь видишь, что нет? Впрочем, сама знаешь, бьют по морде, а не по фамилии. И что ж мне теперь делать? Обидеть отца и стать из Скворцова Скорцовяном?

– Или Скворцовичем, – хихикнула Алла.

– Хочешь, чтобы я взял двойную фамилию? – добродушно рассмеялся Илья.

Проблемы еврейства и армянства его почему-то не задевали. Его, полукровку, не задевали, а Аллу – русскую с головы до пят – заедали по полной. Она на секунду задумалась и выловила из памяти, что ее бабушка всегда повторяла: «Главное, деточка, не выходи замуж за злого и за еврея». «И что ж я не догадалась спросить ее почему… Ладно, проехали».

Подковырка не удалась, и Алла переключила раздражение на собаку. Она бы постеснялась с такой выходить, а Илье хоть бы хны. И здесь его не подначишь! Алла снова покосилась на родителей. И эти люди, эта карикатурная парочка, веселая коротышка и печальная жердь – большие шишки в областной прокуратуре? И как они смогли подсадить своего сына на юрфак? Как это возможно?

У Ильи были старые родители и старая собака, и старая бабка, и старые вещи в квартире. Рядом с ними все долго жило. Как милая сердцу ветошь. И Алла вдруг подумала, что если она зацепится за Илью и заблудится в его вселенной, то будет жить затхло и вечно. А сам этот доброжелательный до раздражения мальчик-рыцарь не жилец в мире неона и стекла, стёба и кокса. Что он будет делать в Москве? И словно отвечая на ее мысли, Илья вдруг сказал:

– Знаешь, я очень люблю Тверь. Мне хорошо в Москве, но после учебы я хотел бы вернуться сюда. В провинции, если у тебя есть деньги, жить довольно приятно. А за границу отовсюду можно ездить.

Алла молчала. «Все точно. Он хочет вернуться в свое пятикомнатное, темное, теплое, пыльное гнездо и жить долго и счастливо. А ведь, несмотря на затаренность старыми вещами, Илья больше, чем я, времени проживает в настоящем. Может, эта жизнь, как неведомому Вадику, герою, с которого мачеха хотела брать пример, Илье тоже впору? А мне, как и Стёпе, всюду жмет? Ведь сверстники Илью любят не из-за того, что он зажигает в «Джусто», а за то, что поет песни Окуджавы под гитару? Хотя это полный отстой. «Давайте жить, во всем друг другу потакая…»