Посмотрел я на "Матвея", и по одежде впрямь "Матвей", - на бушлате ни дырочки, все зашито, заштопано.

 Спросил, где его место, пошел, посмотрел сундучок. Сундучок настоящего "Матвея": тут и иголка, и ниток моток, и кусочек сукна - "заплатку пригодится сделать", - и кусочек кожи, перегорелой, подобранной на дороге, и обрывок веревки, "может подвязать что потребуется". Словом, типичный сундучок не промотчика, не игрока, а скромного, хозяйственного, бережливого арестанта.

 - За сколько халат-то заложен?

 - В шести гривнах с пятаком пошел. До петухов[32] закладали. Теперь уже третьи сутки пошли. Три гривны проценту, значит, наросло.

 Я дал "Матвею" рубль.

 Надо было видеть его лицо.

 Он даже не обрадовался, - он просто оторопел. На лице было написано изумление, почти испуг.

 С минуту он постоял молча с бумажкой в руке, затем кинулся опрометью из камеры, под веселый хохот всей арестантской братии.

 Я потом встречал его много раз. И всякий раз, несмотря ни на какую погоду, обязательно в халате. Он, кажется, и спал в нем.

 Всякий раз, завидев меня, он еще издали снимал шапку и улыбался до ушей, а на мой вопрос: "Ну, что как халат?" - только смеялся и махал рукой:

 - Попал, мол, было в кашу!

 Дня через три после выкупа мы встретили его со смотрителем.

 - Ага, нашелся-таки халат?

 "Матвей" молчал.

 Смотритель торжествовал.

 - Видите, пригрозил и нашелся? С ними только надо уметь обращаться. Я, батенька, каторгу знаю! Вот как знаю. Они сами себя так не знают, как я их, негодяев, знаю.

 Я не стал разубеждать доброго человека. К чему?  

Бессрочный "испытуемый" Гловацкий

 Сорок семь лет, а он признан неспособным уже ни на какую работу.

 Избитый, искалеченный, вогнанный в чахотку, приговоренный всю свою жизнь не выходить из кандальной, - перед вами, действительно, быть может, самый несчастный человек на свете.

 Ложась спать, он не знает, встанет ли завтра, или арестанты ночью его задушат. Он ни на секунду не может расстаться с ножом. Должен каждую минуту дрожать за эту несчастную жизнь.

 На голову этого человека свалилось так много незаслуженных бед, несправедливостей, неправды, что, право начинаешь верить Гловацкому, что и на Сахалин он попал "безвинно".

 Николай Гловацкий, мещанин Киевской губернии, города Звенигородки, присужден к бессрочной каторге за то, что повесил свою жену.

 Окончивший курс уездного училища, по ремеслу шорник, Гловацкий в 1876 году женился, а в 1877 - ушел в военную службу. Вернувшись через пять лет, он уже не узнал своей жены. За это время она успела "избаловаться", меняла друзей сердца и не хотела тихой семейной жизни. А Гловацкий был влюблен в свою жену. Он отыскал себе место в имении графини Дзелинской, в Волынской губернии, и увез туда жену, думая, что, вдали от соблазна, жена исправится и сделается честной женщиной. Но она бежала из имения. Гловацкий быстро хватился ее, догнал и под вечер привез домой. Это была бурная и тяжелая ночь. По словам Гловацкого, жена была в каком-то исступлении, она кричала:

 - Ты противен мне. Понимаешь ли, противен! Ничего, кроме отвращения, я к тебе не чувствую. Мне что ты, что лягушка. Вот как ты мне мерзок. Мне в петлю легче, приятнее, чем быть твоей женой!

 Она расхваливала ему интимные достоинства своих друзей сердца. Говорила вещи, от которых у Гловацкого голова шла кругом. Он просил, умолял ее опомниться, образумиться, плакал, грозил. И, наконец, измученный в конец, под утро задремал.

 - Но вдруг проснулся, - рассказывает Гловацкий, - словно меня толкнуло что. Смотрю, - жены нет. Зажег фонарь, выбежал из дома вслед, догнать. Выбегаю, а она около дома на дереве висит. Повесилась.

 Гловацкий, по его словам, от ужаса не помнил, что делал. Никто не видал, как он вечером привез жену назад. Знали только, что она сбежала. И Гловацкий почему-то захотел скрыть ужасный случай.

 - Почему, - и сам не знаю, - говорит он.

 Он снял труп с дерева, положил в мешок, пронес через сад и бросил в реку. Через несколько дней труп в мешке прибило где-то, ниже по течению, к берегу. Гловацкий на все вопросы твердил:

 - Знать не знаю и ведать не ведаю.

 По знакам от веревки нарисовали трагедию. И Гловацкий был осужден в бессрочную каторгу за то, что потихоньку привезя домой жену, он повесил ее и, чтобы скрыть следы преступления, хотел утопить труп в реке.

 Пусть он в этом и будет виновен. Не будем верить его рассказу. Ведь они все говорят, что страдают "безвинно". Тайну своей смерти унесла с собой покойная Гловацкая. И разрешить, кто прав, правосудие или Гловацкий, - невозможно. Но вот дальнейшие факты, свидетели которых живы.

 На Сахалин Гловацкий пришел в 1888 году. Как бессрочный каторжник, Гловацкий был заключен в существовавшую еще тогда страшную Воеводскую тюрьму, о которой сами господа смотрители говорят, что это был "ужас". В течение трех лет Гловацкий получил более 500 розог, все за то, что не успевал окончить заданного урока. Напрасно Гловацкий обращался за льготой к тогдашнему врачу Давыдову. Этот типичный "осахалинившийся" доктор отвечал ему то же, что он отвечал всегда и всем:

 - Что же я тебя в комнату посажу, что ли?

 За обращение к доктору Гловацкого считали "лодырем" и отправляли на наиболее тяжкие работы, - на вытаску бревен из тайги.

 - Три раза за одно бревно пороли: никак вытащить не мог, обессилел! - вспоминает Гловацкий одно особенно памятное ему дерево.

 Вообще в этих воспоминаниях Гловацкого, как и вообще в воспоминаниях всех каторжников бывший Воеводской тюрьмы, ничего не слышно, кроме свиста розг и плетей.

 Ведут, бывало, к Фельдману, только молишь Бога, чтобы дети его дома были. Дети, - дай им, Господи, всего хорошего, всех благ земных и небесных, - не допускали его до порки. Затрясутся, бывало, побледнеют. "Папочка, не делай этого, папочка, не пори!" Ему перед ними станет совестно, ну, и махнет рукой. Вся каторга за них Бога молила.

 Но и это было небольшим облегчением.

 - Что Фельдман! Старшим надзирателем тогда Старцев был. Бывало, пока до Фельдмана еще доведет, до полусмерти изобьет. Еле на ногах стоишь!

 Все тяжелее и тяжелее было жить этому измученному человеку. В 92-м году он и совсем, как говорят на Сахалине, "попал под колесо судьбы".

 - Иду как-то задумавшись, - вдруг окрик: "Ты чего шапки не снимаешь?" Господин Дмитриев. Задумался и не заметил, что он на