В это время повар-китаец принес великолепную утку, которую я заказал до их нашествия, и серебряными ножичками празднично разрезал ее на кусочки. Я хотел предложить им разделить со мной это великолепие, но не успел… Еврей придвинул к себе тарелку с драгоценными кусками.

Явно не чувствуя, что ест, начал машинально их поглощать, страстно продолжая монолог:

– И вот теперь мы придумал идти будить народ! Каждый «развитой человек», каждая «критически мыслящая личность»… – (модное словосочетание – верх идиотизма), – обязаны принять участие в этом походе. – И, посмотрев на меня, добавил: – Принять участие или, на худой конец, дать нам деньги.

Я промолчал.

Он сказал:

– Жаль. А мне говорили, что вы достойный ученик

Сергея Геннадиевича…

(Значит, не знают! Значит, и вправду я чист!)

Я сказал, что дам деньги.

– Ну вот и славно, ну вот и хорошо, – вступила в разговор она. И спросила как-то насмешливо: – Когда прийти за деньгами?

Я начал было говорить адрес, но она прервала:

– Не надо. Мы отлично знаем, где вы живете… Когда прийти?

– В восемь сегодня, – сказал я, пожертвовав премьерой в «Комеди Франсез». Ибо уже знал ее следующую фразу.

И она ее произнесла:

– Хорошо, в восемь приду к вам я.

Я шел по Монпарнасу. Приближался парижский вечер. В роскошных экипажах проплывали женщины в огромных шляпах, украшенных цветами. Каким диким казался среди всей этой спокойной, сытой, роскошной жизни наш недавний разговор… Какой-то идиотский «поход в народ»! Что они знают о народе?!

И тут мне показалось, что это ловушка. Они всё знают, может быть, давно! Может, следили за домом, где спал с нею Великий князь! Видели меня с Кирилловым! И теперь она придет убить меня…

Я купил револьвер. Без пятнадцати восемь вызвал мальчика-коридорного и послал записку консьержу: «Никого не пускать ко мне в номер. Если кто-нибудь придет, просить подождать меня в ресторане отеля».

Как только коридорный ушел, в дверь тотчас постучали.

Вошла она! Она сумела пройти незамеченной. Я вспомнил ложу Великого князя в Мариинском театре…

Щегольски бросила перчатки на столик, сняла шляпу… Черные волосы рассыпались по плечам. Сказала насмешливо:

– Мне кажется, вы боитесь меня? Это впервые. Обычно меня хотят… Даже те, кто боится. Впрочем, боитесь не зря. Господин, пришедший со мной, и вправду должен был вас убить… Ходил слух, что вы выдали господина Нечаева. Вас собирались зарезать еще в Петербурге. Но мы узнали, что вы бежали из России, инсценировали свою смерть… – (Откуда?!) – Мы выехали за вами в Париж, но вас спас сам господин Нечаев. Он написал из крепости, что вы никак не могли его выдать. Как он писал, для этого у вас «кишка тонка». И не так давно мы выяснили, кто предал господина Нечаева… – (Сдержал обещание Кириллов!)

Наступила длинная пауза. Она смотрела мне в глаза.

Потом вдруг страстно, грубо:

– Ну, иди же!

Так я стал как бы продолжателем Великого князя…

Я проснулся утром – она еще спала. В свете утра – прелестное молодое девичье лицо. Черные волосы – на подушке…

Но тотчас открыла глаза.

– Боже мой, пора… Я уезжаю сегодня, мой друг, в Россию.

Голая, в свете дня расхаживала по комнате… Увидела мой взгляд, засмеялась:

– Да, мой друг, одежду придумала какая-нибудь уродливая карлица.

Я выписал щедрый чек… Она даже удивилась. Потом спросила:

– По-моему, вы хотите сами принять участие в нашем безумии? Вы правы. Это удивительное состояние – забросить все дела, переодеться в нищую одежду… Краюха хлеба, крынка молока… Божья жизнь! Свобода!.. Прощайте!

Не провожайте…

Я хотел спросить о Сонечке. Но не посмел. Вместо этого сказал:

– Если приеду в Россию… захочу вас найти…

– Лишнее… Вы слишком красивы. А я – это бывает с очень красивыми женщинами – терпеть не могу очень красивых мужчин…

Я шел по Парижу в веселой беззаботной толпе и размышлял…

Как жалка моя нынешняя жизнь. А ведь они правы – грязь материальных и телесных похотей… Вместо этого пойти с ними, нырнуть в народный океан и там, возможно, потонуть навсегда… Да, попросту исчезнуть в народе. Зажить той жизнью, которой жили мои предки. Может, в этом и есть свобода и правда?

Я вспомнил наш дом с колоннами. Три знаменитых старика тополя…

Вспомнил маленькое тело Сони на жарком сене.

Я никогда не забывал ее… И сейчас, оглядываясь на всю длинную свою жизнь, понимаю: наверное, только ее я любил…

И я решился.

В Россию я вернулся по новому паспорту Федора Федоровича Апраксина, дворянина, изучавшего право в Сорбонне. Я отрастил усы, эспаньолку и длинные волосы, совершенно изменившие мой облик. И тем не менее волновался.

Забытый мною за эти полтора года порядок – жандарм, долго изучавший паспорт, бросая исподлобья пронзительные взгляды… И нищие грязные деревни за окном поезда…

В Петербурге поселился в гостинице «Европа». На следующий же день отправился в тот самый дом, где встретил когда-то Соню.

На окне четвертого этажа был выставлен цветок в горшке. Старый пароль, означавший, что конспиративная квартира чистая… Великие конспираторы так и не переменили его!

Я позвонил. Удача! Открыл мой парижский знакомый – Баранников! Мрачно спросил:

– Вам кого?

– Да что вы, право! Неужто не узнаете? Ну что за народ!

– Я узнал, – сказал он бесстрастно. – Но вы к кому и зачем?

И это после всего, что я для них сделал!

Я сдержался и сообщил, что приехал из-за границы и нахожусь на нелегальном положении. Приехал, чтобы идти с ними в народ…

Он промолчал. Тогда я спросил, где можно найти Соню.

Все так же бесстрастно и мрачно (от его тона становилось не по себе, но тон этот, как я понял потом, не означал недоброжелательства, это была его обычная манера) он ответил: где Соня, он не знает, но знает об этом студент, с которым сегодня они будут «учиться в харчевне». Он с ним должен вскорости встретиться.

Я осведомился, что это за учение?

Все так же неприязненно он пояснил, что учение заключается в ежедневном приобретении навыков народной жизни – для будущего хождения в народ. Сегодня они будут привыкать к народной еде, для чего встретятся в дешевой харчевне.

Естественно, я напросился идти с ним.

Помню, как Баранников переоделся и меня заставил переодеться в вонючую «народную одежду», купленную у какого-то старьевщика. Я оказался слишком высок для нее. С трудом натянул потертый пиджак, вылинявшую косоворотку, но брюки были решительно малы. Пришлось оставить свои парижские…