прочих удивительных персонажей металась по Биаррицу занятная фигура. Бельгийка. Она имела какое-то отношение к Красному Кресту. Так, по крайней мере, она говорила, и на могучей груди ее, обтянутой закапанной серой шерстью, торчал какой-то значок. Дама эта лихо пила и писала старой графине любовно-просительные письма. Просила о материальной поддержке и начинала обращением: «Votre Beaute!»[87]

Графиня в материальной поддержке не отказывала, но говорила друзьям: «Я, право, боюсь оставаться с ней наедине. Она смотрит на меня такими страстными глазами».

Вот эта замечательная графиня и взяла под свою высокую руку Дмитрия Сергеевича. Зинаидой Николаевной она не интересовалась. Терпела ее только как жену писателя. Дам она вообще не любила. Дама всегда соперница, благовоспитанные люди с дамами любезны, а графиня желала царить безраздельно. Она познакомила Мережковских с немцем «работы Дюрера», устраивала общие завтраки, развернула необычайные перспективы лекций, докладов, поездок. Тут как раз подоспел разрыв немцев с большевиками [88], и Мережковский смело утвердил свой лозунг – «хоть с чертом, да против большевиков». Роль черта отводилась немцам.

Перспективы были блестящие, но денег все-таки не было.

Помню, я зашла как-то в кафе. За столиком у окна сидели Мережковские. Они меня не видели и продолжали разговор. Зинаида Николаевна слышала очень плохо, и голос Мережковского гудел на всю комнату:

– Они закрыли нам электричество. Володя бегает по городу, ищет свечек. Найти невозможно. Придется сидеть впотьмах.

Он очень волновался. Ложечка дрожала в его руке, звенела о чашку. На бледных щеках выступили красные пятна. И я знала, что свечек в Биаррице не найти.

Их всегда раздражала и даже удивляла, вызывая искреннее негодование, необходимость платить по счету. Зинаида Николаевна с возмущением рассказывала, как пришел человек, у которого брали напрокат постельное белье.

– Этот негодяй без конца приходит. Вчера ему сказали, что нас нет дома, так он сел в саду и стал ждать. И мы из-за негодяя не могли выйти на прогулку.

В ее раздражении было столько детской наивности, что даже сочувствие испытывалось к ней, а не к человеку, которому не заплатили долга.

Под влиянием графини Мережковскому разрешили прочесть лекцию и дали зал. Народу собралось мало. Сидело несколько явно командированных немецких офицеров. Читал Мережковский так тихо, что я в первом ряду почти ничего не слышала. Сказала ему об этом в антракте.

– Все равно, – обиделся он. – Я громче читать не буду. Пропадут модуляции. Мои модуляции прекрасны. Я их специально отделывал.

Второе отделение окончательно прошептал. Немцы ушли. Последнее время графиня немножко охладела к Мережковскому. Она была занята более важным делом. Она вырабатывала план спасения Франции. Это дело было для нее не новое. Она уже, по ее словам, один раз выровняла государственный бюджет. И знаете как? Она придумала собачьи бега, которые принесли государству миллиарды дохода.

Под влиянием графини Мережковский стал милостивее к немцам. (Это черти, которые работают против большевиков.) И даже стал прозревать в Гитлере Наполеона.

– Зинаида Николаевна! Что это с ним делается? – спрашивала я Гиппиус.

– Это все оттого, что он низкопоклонный. Он сын дворцового служащего. Поэтому он и преклонялся и перед Пилсудским, и перед Муссолини. Низкопоклонство.

Жестоко, но, может быть, и верно.

Внешность у Мережковского была особенная. Маленький, худенький, последние годы совсем искривленный, но примечательно было не это – его лицо. Оно было мертвенно-бледно, с ярко-красным ртом, и, когда он говорил, были видны также красные десны. В этом было что-то жуткое. Вампир.

Он никогда не смеялся. Вообще они оба абсолютно не понимали юмора. Мережковский даже как-то злобно не понимал. Иногда нарочно расскажешь им какую-нибудь очень смешную историю, просто чтоб посмотреть, что из этого выйдет. Полное недоумение.

– Да ведь это он совсем не то ответил, – говорили они.

– В том-то и дело, что не то. Если бы он ответил правильно, так нечего было бы и рассказывать.

– Да, но зачем же он так ответил?

– Потому что не сообразил.

– Ну так, значит, он просто глуп. Чего же тут интересного?

Зинаида Николаевна все-таки оценила несколько строк из стихотворения Дон-Аминадо[89], человека действительно очень талантливого и остроумного.

Надо восемь раз отмерить,

Чтоб зарезать наконец, —

декламировала она.

Мережковский относился к этому мрачно. Не одобрял.

В. Злобин заступался за Мережковского:

– Нет, он все-таки понимает юмор. Он даже сам как-то сказал каламбур.

За двадцать лет их близкого знакомства один каламбур. Остряк, можно сказать, довольно сдержанный.

Зинаида Николаевна относилась ко мне с любопытством. Она рассматривала меня как некую странную разновидность и часто говорила:

– Я хочу непременно написать о вас. До сих пор никто еще не писал о вас как следует.

– Поздно, – отвечала я. – Все равно вашим указаниям следовать уже не поспею, а мнение читателей обо мне тоже уже давно сложилось, его не переделаете.

Но вот как-то случилось, что попала им в руки моя книга «Ведьма» и почему-то им обоим понравилась.

– Вы в ней перестукиваетесь с вечностью, – говорила Гиппиус.

– Какой язык! – хвалил Мережковский. – Упиваюсь! Упиваюсь!

И тут же прибавил:

– Вы совсем не похожи на ваши произведения. Вот Зина похожа на свои произведения, а вы нет. Эта книга прямо прелестна.

– Боже мой! – воскликнула я. – Вы хотите сказать, что я сама совсем омерзительная. Это ужасно. Но ведь ничего не поделаешь.

– Между прочим, зачем вы в ваших произведениях отводите место комизму? Я не люблю комизма, – сказал он мне как-то.

«Комизмом» он заменял слово «юмор». Вероятно, из презрения.

Тогда я указала ему на отношение Гоголя к юмору.

– Вот послушайте: «Смех значительнее и глубже, чем думают. На дне его заключен вечно бьющий родник, который углубляет предмет. Насмешки боится даже тот, который уже ничего не боится на свете. И есть люди, которые не слышат могучей силы смеха. Многие говорят, что смешно – то низко, только тому дают название высокого, что произносится суровым, напряженным голосом».

Мережковский страшно обиделся.

– У меня вовсе не напряженный голос.

– Ну конечно. Всем известно, что у вас модуляции. Это не о вас и писано.

Гиппиус часто цитировала свои стихи. Последних ее стихов Мережковский не любил.

– Зина, это не стихи.

– Нет, стихи, – упорствовала она.

– Нет, не стихи, – кричал он.

– Я помирю вас, – вступилась я. – Это, конечно, стихи. Все внешние элементы есть. Есть размер, есть рифма. Это стихи, но не поэзия, прозаические рассуждения в стихотворной форме.

Оба согласились. Я после чтения «Ведьмы» перестала быть «она». Стала «Тэффи».

Как-то я заболела. Пролежала около месяца. Мережковские часто навещали меня, и раз, к всеобщему удивлению, Дмитрий