Но так или иначе, к самому последнему моменту у нас остается куча неутвержденных песен. В том числе, кстати, песня, которую будет петь Шевчук. Он оставил выбор за нами, а мы не можем решить.

ГОРДЕЕВА: У меня была монтажная ночь. Мы монтировали один из выпусков программы “Профессия – репортер”. Тогда в Останкино можно было курить, еще не было часовни у кафетерия, а сам кафетерий назывался “Кафемакс”. Там круглосуточно продавали какую-то еду, кофе, алкоголь. Там всегда бурлила жизнь, потому что Телецентр никогда не спит. И вот я спускаюсь туда, наверное, в третьем часу ночи, беру чай, коньяк. И начинаю в очередной раз перебирать в голове все песни Шевчука, которые знаю. Но ничего не подходит. Вдруг из радиоточки раздается:

И я лихорадочно – тогда же были кнопочные телефоны, Чулпан! – пытаюсь успеть набрать текст прямо за песней. Я набираю тебе эсэмэс со словами:

Песня звучит, я набираю, а перед собой прямо вижу лица наших детей в больнице, лица и глаза их мам. Меня осеняет: это же про всех нас! И я отправляю тебе сообщение.

ХАМАТОВА: Я ехала в поезде. То ли на гастроли, то ли с гастролей. И тут же тебе ответила: “Это прекрасная песня”. И написала Юре. Он сразу согласился. А потом ты сделала клип.

ГОРДЕЕВА: Мы собрали видео, снятое на телефоны волонтерами в больнице, детьми, их мамами. Это было видео про огромную жизнь, которая едва-едва умещается в этих стенах, рвется наружу. Мы складывали эти видео одно к другому, и вышел маленький фильм, в котором, кстати, оказались и все мы, приходившие в больницу. Там мы были такими, какими нас видели дети. Но главной героиней была девочка Катя Шуева. К несчастью, она потом умерла. Ее страшно любили все ребята-волонтеры, из видео складывалась целая история: вот она, привязанная к капельнице, ходит по подоконнику и смотрит в окно. Там, за окном, зима, потом весна. Вот – ей тяжело вставать, и она рисует себе кукол – рожицы на коленках – и играет, разговаривает с ними. Вот – ей полегче, она уже доходит до двери палаты, а вот – до выхода в коридор. Но за дверь ей нельзя. И она строит кому-то рожи из-за стекла. Мне кажется, Юра увидел этот клип только во время выступления.

ХАМАТОВА: Как и все другие музыканты! Сколько ты сделала тогда клипов?

ГОРДЕЕВА: Восемь. Или десять. Это был посильный вклад телекомпании НТВ в дело благотворительности. Мы все эти клипы снимали и монтировали с моим профреповским оператором Максом Катаевым, режиссером Костей Голенчиком и монтажером Серёжей Деевым. Мы внаглую брали бесплатно энтэвэшную технику и занимали по ночам монтажки. Более-менее все в телекомпании об этом знали, но никто никогда слова не сказал. Когда монтажки оказывались заняты, мы монтировали дома у того, у кого была техника. Это был полугодовой марафон, за который никто не получил ни копейки денег, но все были решительно счастливы быть причастными. Самое, как я сейчас понимаю, важное заключалось в том, что раз в месяц мы снимали стройку клиники имени Димы Рогачёва. Ее было видно из окна РДКБ, на нее смотрели дети и родители детей в надежде, что однажды лечение станет суперсовременным, доступным, неболезненным, щадящим. Ее было видно с улицы, с Ленинского проспекта. Однажды мы сняли стройку из окна самолета, на котором приземлялись во Внуково. В свободное время, не занятое работой на НТВ, мы снимали больницу, стройку, врачей – всё то, что можно было показать зрителям концерта и с помощью чего можно было объяснить, что такое фонд, что такое помощь заболевшему ребенку и его семье: подхватить в самом начале болезни, держать за руку, веселить, привезти в самую правильную клинику, дать возможность самым лучшим врачам лечить не тем, что есть, а тем, что действительно лучше всего помогает, добыть кровь, добыть кров – ведь надо где-то жить! – не дать зачахнуть от одиночества, найти возможность быть рядом в любой ситуации. Вот это всё – фонд. Это была такая многосерийная подробная иллюстрация тех самых кругов на воде, о которых в самом начале говорила Дина. Все наши видеоклипы объединяли в единый цикл чудесные клоуны Кася и Белка театра “Королевский жираф”, не раз работавшие со Славой Полуниным. Они открывали и закрывали видео, и они же потом появлялись на сцене. А еще мы снимали клоунов в больнице: и когда к детям приходил рисовать мультфильмы Юрий Борисович Норштейн, и когда ты пила с родителями чай, и когда мамы прятались с сигаретами в курилке, и когда дети между процедурами бесились в игровой. Но это было, скажем так, единое оформление. Настоящий сценарий был только у одного клипа. Это был клип на песню “Надежда”, которую в финале нашего концерта должен был исполнять Лев Валерьянович Лещенко. Моя нехитрая идея состояла в том, что Лев Валерьянович придет в больницу, споет в отделении “Надежду” с мамами и детьми, а мы это видео подложим во время концерта. Петь вместе с Лещенко будут все-все-все участники нашего концерта, кроме, разумеется, Шевчука, который уедет в самом начале. И это будет финал, после которого одна наша девочка появится в полный экран в замечательных декорациях, тоже совершенно бесплатно сделанных для концерта Серёжей Шановичем, и скажет: “У нас в больнице весело очень”. И это будет грандиозная точка. Но всё пошло немного не так.

Что всё действительно пошло не так, мне стало понятно примерно сразу. На первом прогоне накануне концерта, 14 мая 2009 года, стало ясно, что звукорежиссер концерта глуховат, а видеоинженер – человек, который отвечал за появление смонтированных роликов на экране, – не очень хорошо видит. Мы с Чулпан договорились, что если ничего не изменится (а что могло измениться?), то она будет отвечать за звук, а я за видео. Но до последнего надеялись, что слух и зрение к специалистам телеканала “Россия” вернутся. Завтра. А сегодня – просто первый прогон. В малом зале Дома музыки мы “проходим” с артистами их номера. Мне достается Константин Хабенский. Его текст я до сих пор помню наизусть: “Кровь нужна всем. И сдавать ее могут все: и банкиры и режиссеры, и рабочие, и дрессировщики, и артисты, и журналисты, блядь”, – говорит Хабенский. Я делаю вид, что слежу за текстом, но мечтаю провалиться сквозь землю. Когда Хабенский выходит покурить, – плачу. Чулпан утешает: “Ты ни в чем не виновата, просто так получилось, ему сейчас тяжело”. Я же хочу уйти из профессии, уволиться и исчезнуть отовсюду немедленно: мои коллеги травили Хабенского всё время болезни его жены Насти, не давали покоя и после ее смерти, снимая из-за угла, исподтишка. Выдумывая и делая больно. “Хорошо, что он не знает, где я работаю”, – примирительно думаю я. У меня в руках график выхода артистов на сцену. Хабенский возвращается уточнить: когда, за кем и перед кем он выходит. “С двадцати тридцати до двадцати сорока”, – отвечаю я. Хабенский продолжает изучать график: “А Шевчук?” – “А Шевчук с девятнадцати ноль-ноль до девятнадцати пятнадцати”. – “А почему так рано?” – “А потому, – признаюсь я, – что он сказал, что позже может потерять контроль над ситуацией”. “А я когда, получается, могу начать терять контроль?” – “Сразу после двадцати сорока!” Хабенский кивнул и ушел.