Первой пришла в себя десятилетняя Ася. Она одела трехлетнюю Ию, собрала всем вещи и строго сказала обалдевшему Шамилю, что, в принципе, они готовы ехать на вокзал. Шамиль, до которого постепенно начал доходить смысл происходящего, набрал номер единственного человека, который мог бы спасти ситуацию, – няни Тани, собравшейся домой в Киев. Неведомым образом Шамиль даже умудрился купить ей билет на тот же поезд, в котором новая няня, сошедшая с дистанции, должна была ехать с девочками в Казань.

Договорившись встретиться на вокзале, Шамиль и Таня чуть ли не одновременно попросили друг друга “ничего не рассказывать Чулпан. Она же поехала отдыхать с подругами, да и вообще после операции ей нельзя волноваться”.

Таким образом, пьяная няня, Ася, Арина и Ия прибыли на вокзал за полчаса до отправления поезда. И, подхваченные Таней, расселись на полках купе. Мама и папа Чулпан узнали о “замене” няни только утром, когда поезд прибыл в Казань. Пьяную няню Шамиль доставил домой. Там она, придя в сознание, первым делом написала Чулпан ту самую эсэмэску: “Простите меня за всё”.

Всю эту историю утром 24 марта рассказала Чулпан ее мама, сидевшая за завтраком с чудесно доехавшими девочками. Девочки, выхватывая друг у друга трубку, рассказывали, как им хорошо у бабушки и как они счастливы оказаться снова с Таней. Таня уверяла Чулпан, у которой по щекам всё еще текли слезы, что с радостью проведет эту неделю не дома, а в Казани. Пьяная няня тоже, наверное, плакала. Но телефон у нее был выключен.

И вот, когда наш номер в гостинице “Захер” рисковал утонуть во всеобщих слезах умиления, вошла Катя Чистякова и, страшно извиняясь, сообщила, что не может пойти с нами на завтрак: надо поработать. В фонд пришел очень сложный запрос из региона, а потом ей надо ехать в венскую детскую больницу и хоспис, как договаривались. Вечером у нас был обратный самолет. До того как ехать в аэропорт, мы втроем всё же успели посмотреть рисунки Рембрандта. Кажется, они были прекрасны. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА

ГОРДЕЕВА: Ты часто мучаешься выбором: дети или работа?

ХАМАТОВА: Нет. Для меня это не конфликт интересов. Я не могу отменить в своей жизни ни одно, ни другое. Это как судьба. Знаешь, в немецком языке, который мне кажется самым точным в том, что касается даже неточных, расплывчатых понятий, есть слово Beruf – оно переводится и как “призвание”, и как “профессия”. А репетиции по-немецки – Proben, от слова пробовать. Ты пробуешь себя и в профессии, и в призвании, и в жизни, а не повторяешь, чтобы запомнить. Мне кажется, это очень точно, как трафарет, накладывается на всю жизненную конструкцию. Ты всегда, до самой смерти – пробуешь себя.

ГОРДЕЕВА: Есть концепция, согласно которой гениальные или очень одаренные люди не должны иметь детей. По двум причинам: чтобы дело не страдало – или чтобы не страдали дети. Я встречала людей, сознательно отказавшихся от родительства в пользу искусства. Так они сами говорят.

ХАМАТОВА: Это чушь, Катя. Это такие разные сферы… Нельзя одну променять на другую. Вот ты можешь вспомнить, когда ты сделала выбор между профессией и детьми в пользу детей?

ГОРДЕЕВА: Да. Это был апрель две тысячи десятого года. Я взяла отпуск, чтобы ехать забирать свою приемную дочь Сашу из Дома малютки. Я хотела провести с ней первое время дома, ни на что не отвлекаясь. Когда я еще только ехала за ней, под Смоленском упал самолет с президентом Польши и всеми главными людьми польской политики, культуры и общества. Мне позвонили с работы и сказали, что отзывают меня из отпуска, я должна лететь в Смоленск, снимать репортаж о случившемся.

ХАМАТОВА: И ты?

ГОРДЕЕВА: Я говорю: “Я сейчас подъезжаю как раз к аэропорту”. Мой начальник аж крякнул: “Ну ты молодец, мать!” А я в ответ спокойно ему объясняю: “Я должна лететь за своей дочерью, я не полечу в Смоленск. У меня обязательства перед этим ребенком”. Этот ответ и это решение мне тогда страшно легко дались. Впоследствии с каждым годом, с каждым новым ребенком и с каждым профессиональным предложением, от которого надо было отказываться – командировка надолго в горячую точку, длинная и заковыристая поездка, большой проект – отказ давался всё труднее.

ХАМАТОВА: Но ты не засела дома с детьми.

ГОРДЕЕВА: Нет. Детей, как минимум, надо кормить.

ХАМАТОВА: Отставим пока вопрос зарабатывания денег. Ты, Катя Гордеева, сможешь без своей профессии жить только в семье?

ГОРДЕЕВА: Нет. Нет, конечно. Я из себя ничего не буду представлять. Для себя в первую очередь. А если я для себя ничего не буду представлять, то я не буду ничего представлять для своих детей. Хотя, например, сейчас мне очень трудно объяснить детям, кем я работаю. Мои дети считают, что я работаю врачом.

ХАМАТОВА: То есть для тебя такого вопроса, в сущности, нет: дети или призвание? Почему тогда ты считаешь, что он должен для меня существовать, если вопрос – ненормальный? Если б у меня не было детей и не было бы любви, то не было бы жизненного опыта и возможности реализовать его в профессии. Если бы у меня не было опыта материнства, я была бы уже не я. И я не верю разговорам о том, что можно отсутствие этого опыта, этой любви сублимировать в профессию. В том понимании профессии, как вижу ее я. Мы же всё-таки в нашем русском театре, хочется мне этого или не хочется, живем по системе Станиславского. А школа Станиславского учит сочувствовать герою. Это как минимум. А если у тебя не было этого жизненного опыта, как ты будешь сочувствовать: исходя из чего? Как ты будешь всё это додумывать, если у тебя нет шрамов, из которых потом складывается личность?

Если я бросаю профессию и занимаюсь только детьми, то я заведомо ставлю себя в положение, когда должна буду (позволю себе) предъявить им претензию: я не состоялась из-за вас. Как бы я себя ни сдерживала, эта бомба заложена в таком типе отношений. Жертва ради детей – это фатальный вариант. Для меня, по крайней мере.

Кроме того, жизнь без профессии, без призвания мне абсолютно не интересна. Но и только в профессии я не хочу и не смогу жить. Это же тоже – скука смертная. Я хочу настоящей любви дома. Хочу окунаться в нее с головой, забывая про всё на свете, жертвовать профессией ради нескольких дней или недель с детьми. И я не считаю, что я таким образом “отвлекаюсь” от работы или перестаю быть артисткой. Нет. Это – равновеликие и равнозначимые части меня, моей личности. Ну, согласись со мной.

ГОРДЕЕВА: Не могу. Иногда мне кажется, что, зажатая в рамки “между школой одних и садиком других”, я вынуждена торопиться. И второпях что-то делаю с меньшей отдачей, менее сосредоточенно, чем могла бы. Отдавая профессии не всю себя, а только ту часть, что осталась от семьи и волонтерских обязанностей.

ХАМАТОВА: Это просто свойство твоего темперамента, Катя. Ты перфекционистка, хочешь во всём добиться идеала. У меня совсем другой склад характера. Бывает и так, что время есть, а я всё равно делаю что-то тяп-ляп. К тому же случаются иногда такие профессиональные ситуации, которые не поддаются пониманию, не раскрываются, что ты ни делай. Либо для этого нужны другое время и другие условия, либо это просто не твое. И дети здесь ни при чем.