к нам на каникулы. Две куколки-неразлучницы, — сказал доктор, любуясь пламенем. — Помнишь?

— Помню. — Старшая сестра мило улыбнулась и живее заработала иглой.

Доктор задумчиво пробормотал:

— Ровно через месяц, вот уж в самом деле. А ведь те каникулы случились будто вчера. Вы двое и Марион, тогда совсем крошка. Где же она была?

— Как всегда, рядом с сестрой. И в детстве, и сейчас, — оживленно ответила Марион. — Грейс всегда была рядом.

— Верно, котенок, верно. Она и тогда была степенной маленькой дамой, наша Грейс, разумной хозяйкой дома, всегда занятой, но спокойной и милой; она кротко переносила наши подшучивания и предугадывала желания, всегда готовая забыть о себе, даже в те далекие времена. Даже тогда она была сосредоточена только на одном.

Грейс улыбнулась, не отрываясь от шитья.

— Боюсь, с тех пор я изменилась к худшему. А на чем одном, отец?

— Да на Альфреде, само собой. Ни о чем слышать не хотела, кроме как о том, чтобы назваться его женой; мы так тебя и звали: «женушка Альфреда»; ты и герцогиней стать никогда не мечтала, только об этом.

— Правда? — безмятежно спросила Грейс.

— Неужели забыла?

— Ну, что-то помню, конечно, но не особенно много. Столько лет прошло.

Грейс вернулась к шитью, напевая старинную песенку, которая нравилась доктору.

— Вскорости у Альфреда будет настоящая жена, — сказала она, прервавшись. — И для всех нас это станет поистине счастливым временем. Мое трехлетнее попечение почти подошло к концу, Марион. Это оказалось очень легкое попечение. Передавая тебя в руки Альфреда, я скажу ему, что ты всегда любила его одного и что моя помощь или поддержка так и не потребовались. Я ведь могу сказать ему так, дорогая?

Марион ответила:

— Скажи ему, дорогая Грейс, что никогда не было попечения столь великодушного, самоотверженного и стойко исполняемого; и что я все это время любила тебя — с каждым днем все сильнее и сильнее. О, как же сильно люблю тебя теперь!

Сестра легко улыбнулась и обняла ее в ответ.

— Нет. Я никогда не осмелюсь сказать ему подобное: пусть Альфред сам оценивает мои заслуги и достоинства. Думаю, он даст волю воображению, дорогая Марион; как и ты сама.

С этими словами Грейс вернулась к работе, отложенной во время пылких речей сестры; вернулась к работе и старой песенке, которая так нравилась доктору. И доктор, по-прежнему расположившись в кресле, с вытянутыми на коврике ногами в шлепанцах, слушал незатейливый мотив, отбивал такт лежащим на коленях письмом, смотрел на дочерей и думал, что среди многих нелепых шуток этого полного тревог мира с подобными еще вполне можно мириться.

Между тем Клеменси Ньюком, выполнив свою миссию и покрутившись в комнате, покуда не разузнала все новости, спустилась в кухню, где ее соратник мистер Бритт уже лакомился ужином в окружении невероятного числа блестящих кастрюльных крышек, отмытых до блеска тарелок, вычищенных колпаков, сияющих чайников и других доказательств ее трудолюбия, развешанных по стенам и полкам, так что казалось — он сидит в окружении целой кучи зеркал. Его отражение в большинстве никак нельзя было назвать лестным или хотя бы одинаковым: где-то ему вытягивали лицо, где-то, наоборот, сплющивали; в некоторых отражениях он смотрелся красавчиком, в других больным и измученным; казалось, все эти блестящие поверхности отражают разных людей. Впрочем, все они были единодушны в одном: в их центре сидел, развалившись, человек с трубкой во рту, с кувшином пива под рукой, который важно кивнул Клеменси, когда она пристроилась за тем же столом.

— Ну, Клемми, — поинтересовался он. — Как твои дела и каковы новости?

Клеменси поведала ему последние известия, которые Бритт принял очень одобрительно. И эта благотворная перемена коснулась его всего, от головы до ног. Он раздался вширь, раскраснелся, развеселился и стал добродушнее во всех смыслах. Казалось, раньше его лицо было завязано в тугой узел, а теперь этот узел разошелся и расправил каждую складочку.

Медленно попыхивая трубкой, Бритт заключил:

— Полагаю, снова найдется работенка для Снитчи и Креггса. А нас с тобой, Клемми, опять позовут в свидетели.

— Божечки! — ответила его достойная подруга, и ее сочленения привычно пришли в движение. — Ах, если бы такое случилось со мной, Бритт!

— Какое «такое»?

— Ну, скорое замужество.

Бенджамин отложил трубку и от души рассмеялся.

— Конечно. Кто еще может подходить для этого дела лучше? Бедная Клем.

Клеменси на мгновение тоже засмеялась: мысль показалась забавной и ей.

— Ну да, — подтвердила она. — А почему нет?

Мистер Бритт потянулся за трубкой.

— Ты ведь знаешь, что никогда не выйдешь замуж.

— Думаешь, не выйду? — запальчиво переспросила Клеменси.

Мистер Бритт покачал головой.

— Ни единого шанса.

— А ты представь, — сказала Клеменси. — В один прекрасный день ты ведь тоже соберешься жениться, Бритт, разве нет?

Такой вопрос, да еще заданный в лоб, требовал раздумья. Выдохнув большое облако дыма, рассмотрев его со всех сторон, словно оно требовало тщательного всестороннего изучения, мистер Бритт ответил, что отнюдь не уверен, — однако да, — возможно, когда-нибудь это произойдет.

— Я желаю ей счастья, кем бы она ни была, — воскликнула Клеменси.

— О, она его получит, — ответил Бритт. — С большой долей вероятности.

Клеменси улеглась верхней половиной туловища на стол и теперь пристально разглядывала свечу.

— Однако ей не довелось бы жить так счастливо, как она будет жить; и она не получила бы такого внимательного мужа, какого получит, если — не то чтобы я этого особенно добивалась, все было чистой случайностью — если бы не я. Не так ли, Бритт?

— Определенно, — ответил ее верный соратник. К этой минуте он так увлекся трубкой, что едва цедил слова; он царственно восседал на стуле и следил за подругой только глазами, и то едва-едва. — О! Я очень тебе предан, ты же знаешь, Клем.

— Божечки, как приятно об этом думать! — сказала Клеменси.

В тот же миг ее мысли вслед за взглядом перенеслись на потеки свечи; она вспомнила о полезных свойствах свечного жира и щедро помазала левый локоть этим целительным бальзамом.

Мистер Бритт меж тем раздумчиво продолжал:

— Ты же знаешь, я многое изучил. Мой взыскующий разум не дремал; я прочел множество книг о Добре и Зле. В юном возрасте я был не чужд высокому.

— Вы подумайте! — воскликнула восхищенная Клеменси.

— Точно так, — промолвил мистер Бритт. — Почти два года жизнь моя текла за стеллажами в книжной лавке: на меня возлагалась обязанность следить за покупателями и быть наготове, ежели кто-нибудь присвоит томик; после этого я служил разносчиком в магазине дамской одежды деликатного свойства. И что? Кругом один обман, обман и жульничество. Это привело мой дух в сумрачное состояние;