Миссис Снитчи продолжила:

— Если ты посмотришь теперь же в глаза этого человека и не поймешь, что тебя обманули, использовали, сделали жертвой его мастерства, повергли ниц перед его волей, — и все это посредством некоего непонятного очарования, которое невозможно объяснить и против которого бессильны любые мои предостережения, все, что я могу сказать, — мне тебя жаль!

В этот же самый момент миссис Креггс изрекала жуткие пророчества в отношении второго компаньона. Возможно ли, спрашивала она, что мистер Креггс настолько ослеплен «своими Снитчи», что не видит настоящего положения вещей? Он что, хочет сказать, что, едва лишь «эти твои Снитчи» зашли в зал, ему не бросились прямо в глаза их скрытность, вероломство и коварство? Не станет же он отрицать, что жест драгоценного компаньона, когда тот отер лоб и украдкой огляделся, свидетельствует несомненно, что некий груз давит на его совесть (если, конечно, у него вообще есть совесть)? Кто-нибудь еще, кроме этих его Снитчи, заявился на сегодняшний праздник украдкой, как вор? Вряд ли можно найти более наглядную иллюстрацию, чем его сегодняшнее тихое появление. Вы подумайте — явиться тайно средь бела дня (была почти полночь). И дорогой супруг по-прежнему продолжит заявлять ей, что эти Снитчи должны быть оправданы всеми способами, супротив всех фактов, здравого смысла и жизненного опыта?

Ни Снитчи, ни Креггс не делали попыток явно протестовать или спорить; оба терпеливо ожидали, пока вспышка иссякнет. Это произошло в то же время, как музыканты приготовились играть кадриль; тогда мистер Снитчи пригласил на танец миссис Креггс, а мистер Креггс галантно подал руку миссис Снитчи; и после слабых возражений вроде «отчего бы вам не пригласить кого-нибудь еще?» или «вы ведь обрадуетесь, если я откажу, верно?», «а вне своей конторы вы и танцевать умеете?» (но это скорее игриво), обе дамы приняли приглашение и заняли место рядом с кавалерами.

У них было издавна принято меняться парами — то за обедом, то на балах; ведь компаньоны — давние друзья и могли позволить себе некую толику фамильярности. Лживый Креггс и злобный Снитчи не сходили с языка у жен, — равно как условный истец имярек и условный ответчик имярек — с языка их достойных супругов. А возможно, дамы брали на себя эту роль, дабы и вовсе не остаться без представления о делах пресловутой «конторы». Как бы то ни было, можно утверждать безо всякого сомнения: достойные леди трудолюбиво несли свой тяжкий груз, пока оба достойных джентльмена несли бремя собственных трудов, считая процветание и репутацию почти невозможными без похвальных усилий своих половин.

Однако сейчас Райская Птица наполовину опала, и маленькие колокольчики названивали уже не так яростно; румяное лицо доктора мелькало то тут, то там, словно сверкающий розовый волчок, и запыхавшийся мистер Креггс начал уже сомневаться, действительно ли кадриль стала теперь, как и весь мир, «слишком проста»; а мистер Снитчи, проворно подскакивающий рядом в такт музыке, проделывал это «от своего лица и от имени Креггса» — и от имени еще полудесятка пар.

Вот и огонь разгорелся ярче, разбуженный танцем, — и взметнулся высоко и сильно. Именно пламя стало добрым гением бальной залы, именно оно царило везде. Оно сияло в глазах, оно заставляло сверкать драгоценные камни на лилейных шейках девиц, оно мерцало в их ушках, словно нашептывая что-то нежно и стыдливо, оно вспыхивало на их корсажах; оно трепетало на полу, покрывая ноги танцующих карминным отсветом, оно расцветало на потолке: его блики метались по лицам и уборам танцующих, а убор миссис Креггс и вовсе зажегся веселым калейдоскопом.

Все сильнее, все быстрее, все жарче. Откуда-то появился ветерок, взметнул листья и ягоды венков, вовлек их в танец, — словно у себя на стене они вспомнили зеленую юность и благоуханные объятия летнего воздуха; ветерок пробежал по комнате, шелестя, как невидимая стайка фей, покружился с танцующими. Отчаянно отплясывающий доктор, дюжина судорожно взлетающих райских птиц, сотня звенящих колокольчиков, вздымающиеся в буре подолы дамских юбок, — все это смешалось, сплелось — и распалось, когда музыка смолкла.

Разгоряченный и запыхавшийся, доктор все с большим нетерпением ожидал появления Альфреда.

— Что-нибудь видно, Бритт? Или слышно?

— Слишком темно, сэр, не разглядеть. И в доме шумят.

— Да, точно. Тем веселее встреча. Который час?

— Почти двенадцать, сэр. Осталось недолго.

— Так разведите огонь посильнее, подбросьте еще бревно, — приказал доктор. — Пусть издалека видит, славный парень, как его здесь ждут.

И Альфред увидел. Едва повернув за угол старой церкви, из окна почтовой кареты он увидел свет. Он знал, что за комната освещена так ярко. Он ощущал, как его и ту теплую комнату разделяют сейчас заиндевевшие ветки старых деревьев. Он помнил, что одно из этих деревьев мелодично шелестит летней порой под окнами комнаты Марион.

На глаза навернулись слезы. Сердце билось так сильно, что он едва мог осознать собственное счастье. Как часто он представлял этот миг, рисовал его себе во всех подробностях, страшился, что тот никогда не настанет, тосковал и стремился сюда из своего далека.

Опять вспышка света! Где-то поблизости виден ее красноватый отблеск. Он знал: этот свет зажгли, чтобы приветствовать его, чтобы поторопить. Домой, домой! Он помахал рукой, потом шляпой, громко закричал — ликуя, он спешил навстречу благотворному свету через жидкую грязь и лужи.

Альфред знал доктора и понимал, что тот сделал. Доктор ни за что не допустил бы тихого возвращения бывшего подопечного; в доме его наверняка ждут. Хотя постойте-ка! Он вполне способен преподнести сюрприз, если пойдет отсюда пешком. Если садовые ворота открыты, он попадет прямо в дом; а если нет… ну что же, через ограду легко перелезть, это он помнил едва не с детства.

Путешественник выбрался из кареты и обратился к кучеру — что было непросто в таком нетерпении, — веля подождать несколько минут, а потом медленно трогаться, и побежал изо всех сил; дернул ворота, взлетел на стену, спрыгнул с обратной стороны — и замер посреди старого сада, успокаивая дыхание.

Деревья стояли, покрытые инеем, и в слабом свете загороженной тучами луны белые иголочки свисали с веток, словно высохшие венки. Мертвые листья шелестели и потрескивали под ногами. Земля и небо погрузились в запустение и одиночество. Однако красноватые отблески все приближались; за окнами мелькали силуэты; уши путешественника радостно приветствовал приглушенный шум голосов.

Слышен ли среди этих голосов один, самый главный? Альфред тихо шагнул вперед, напрягая слух и желая его выделить — и наполовину поверив, что услышал. Он почти достиг двери, когда она резко распахнулась, и кто-то выскочил наружу. Они столкнулись, и человек