Весь дрожащий, томящийся сковородным жаром, я потянул за матерчатый ремешок ее брюк, но ткань заскользила в обратную сторону, и столь силен был мой напор, что Полин вскрикнула, перетянутая, почти передавленная в пояснице, а затем куснула меня в косточку на лодыжке в отместку, так что я закричал от боли и в ответ сдернул со всей силы с нее штаны; ткань треснула, и обнажились мраморным светом круглые ягодицы с сумеречным входом между ними.

Я не различал ни ночи, ни света, только бешеный пульс во всем теле, а потому заспешил к ее входу, влекомый могучим инстинктом, затыкался в него неуклюже, а она встрепенулась, сжала мраморные бедра и скакнула в сторону лягушкой, утирая рукой тянущуюся к простыням слюну.

– Нет! – сипло прошептала она, сверкая глазами. – Нет!

– Почему? – изумился я, стараясь унять дрожь.

– Нет!

– Я люблю тебя! – взмолился я.

– Нет! – твердым голосом сказала Полин и стала застегивать оставшиеся на блузке пуговицы.

И тогда, чувствуя каким-то нервом, ощущая им, тревожным, что она сейчас уйдет от меня навсегда, испытывая будущее горе, я переломился в отчаянии пополам, упал лицом в подушку и заплакал навзрыд. В какие-то секунды вся влага вышла из меня слезами, захлюпала под щекой промоченной наволочкой, а я все взвывал басом, рискуя захлебнуться в самом себе.

Она склонилась ко мне и перевернула на спину, пытаясь отнять от моего мокрого лица руки.

– Успокойся! – просила она уже не так жестко. – Перестань плакать!

Крепко, по-детски прижав пальцы к глазам, я почувствовал, как Полин коснулась ложбинки на моей груди подбородком и заскользила им к пупку, очень медленно, как будто соскальзывала, того не хотя, в пропасть.

Я отлепил руки от глаз и встретился с ее взглядом, сейчас окончательно очистившимся от мути и сверкающим карей чистотой.

Я всхлипывал, а она съезжала все ниже по вздрагивающему животу, пока ее скольжение не закончилось препятствием, и тогда она чмокнула губами, хватая ими за самую душу, за уязвимейшее из ее мест, по-прежнему не расставаясь своим равнодушным немигающим взглядом с моими глазами.

Ее голова с черными крыльями волос взметалась надо мною всею ночью и опускалась пастью кусающей волчицы, заставляя меня взвывать уже не от горя, а от тупого наслаждения.

Она выпила меня до основания, до края, до нервного срыва, а потом села буднично на краешек кровати и пригладила волосы в одно движение.

– Ты будешь жить со мною? – спросил я.

– Нет, – покачала она головой.

– Почему?

– Потому что я не женщина.

– Как это?

– Так. Во мне, как и в тебе, есть аномалия.

Я приподнялся на локтях.

– У тебя тоже нет ногтей?

– С ногтями у меня все в порядке.

– Тогда что же?

– У меня нет самого основного.

– Чего же?!. – не выдержал я.

– Того, чего ты больше всего во мне желаешь.

Она посмотрела на меня пристально и спокойно.

– Во мне нет входа.

– Какого входа? – не понял я.

– Ты никогда не сможешь овладеть мною полностью, потому что у меня отсутствует то, чем обладает даже самая безобразная женщина. Я не смогу впустить тебя в себя, даже сходя от вожделения с ума. В меня нет входа! Понимаешь?

– Но я же видел и чувствовал…

– Это лишь декорация! – прервала меня Полин. – Это такая моя аномалия. Во мне есть дверца, за которой нет комнаты, а лишь непробиваемая стена.

– Так не бывает!

– Ты никогда не сможешь войти в меня, а оттого будешь мучить невыносимо! Ты не Пиноккио, и тебе не удастся проткнуть своей деревяшкой нарисованный очаг!..

Она улыбнулась.

– А что говорят врачи?

– Они не смогут помочь мне ближайшие триста лет. Я никогда не смогу родить тебе ребенка!

Я сел рядом с Полин, потрясенный услышанным. Еще горячий ее телом, я тряс головой, не в состоянии поверить в услышанное.

– Я люблю тебя и хочу с тобою жить!

– Потерпи!

– Не буду!

– Дурак.

Она взяла мою руку и положила на свой плоский живот, подтягивая пальцы к самой устрице, распахнувшей навстречу свои теплые створки, за которыми действительно не было входа…

– Мне все равно, – сказал я, прислушиваясь к своим пальцам. – Я хочу с тобою жить!

Неожиданно она обхватила своими стремительными руками мою голову, прижала щекой к своей, стучащей громким сердцем груди и зашептала жарко мне в ухо:

– Я согласна!.. Я готова рискнуть!.. Я люблю тебя!.. Я хочу быть с тобою, пускай ты меня потом выбросишь, как ненужную тряпку!..

– Нет, что ты!.. – встрял я, но Полин закрыла ладонью мои губы.

– Не перебивай меня! Я брошу его сегодня же! Я к нему никогда не вернусь! Я лягу спать с тобою!.. Он не мужчина!.. Ах, Господи, не то!.. Я открою тебе запасной вход!..

Она шептала что-то еще несвязное, лаская мои волосы грубовато, обратившись взглядом куда-то глубоко в себя, в самое нутро, отыскивая в нем силы для противления опасности, сокрытой во мне до времени.

Полин действительно осталась у меня ночевать, заснув поперек кровати, а на следующее утро, наевшись горячих круассанов, подогретых Настузей, мы вместе отправились на работу.

Директор вызвал меня в конце рабочего дня и, усадив в кресло, долго ходил вокруг, всматриваясь своими прозрачными глазами в пустоту.

– Значит, она уходит? – спросил он наконец совершенно убитым голосом.

– Да, – ответил я, и мне стало его очень жаль.

– К вам?

Я кивнул.

– А вы знаете?..

– Я знаю все!

Директор вздрогнул и сгорбился дряхлым стариком.

– Она вам все рассказала…

– Да, я все знаю и все видел!

Он побледнел и стал тереть рука об руку, как будто замерз, а потом заговорил быстро-быстро:

– Вы бросите ее! Она с вами погибнет! Зачем она вам нужна! Вы молоды, найдете себе нормальную! Я скоро умру! У меня никого нет! Оставьте мне ее, прошу вас, умоляю!

Он бросился передо мною на колени, схватил за руку и стал отчаянно, исступленно целовать ее.

– Прошу вас!

Я оттолкнул его, трясущегося, и вскочил из кресла, отходя на безопасное расстояние к окну.

– Не сходите с ума! Я вам ее не отдам никогда! Если сможете, поймите!