Тематически вся «Пачка» представляет собою ряд обособленных приказов, сгруппированных и расположенных по принципу наростания действия и временно-пространственного захвата; начальная строка:

Сорок тысяч, в шеренгу.

Конечные:

Отрапортовать: шестьсот городов – выдержка пробы.

Двадцать городов задохлись, – в брак.

Естественно, что техницизм Гастева сказался в «Пачке» не просто полным отсутствием эмоционального пафоса (ни одного восклицательного знака), но и идеологически. По адресу эстетов и всех прочих Гастев пишет:

Инженерьте обывателей.

Загнать им геометрию в шею.

Логарифмы им в жесты.

Опакостить их романтику.

Тонны негодования.

Нормализация слова от полюса к полюсу.

Фразы по десятичной системе.

Котельное предприятие речей.

Уничтожить словесность.

Огортанить тоннели.

В полной гармонии со своим художественно-производственным мировоззрением Гастев и организует существующий языковый материал и пробует изобретать новый. См., напр., его неологизм: мозго-машины, кино-глаза, электро-нервы, артерио-насосы, трудо-аттаки-экстра. Правда, это еще не обработка слова, а комбинации скорее семантического, чем морфологического характера. Но и такая эстетизация буржуазных фетишей, несмотря на ее примитивность, не может не быть приветствуема.

Гастев порвал с эстетическими канонами прошлого и оперся на современную социальную практику. В этом основное значение «Пачки Ордеров».

М. Левидов. О пятнадцати – триста строк

(Вместо 15 рецензий об Аросеве, Буданцеве, Иванове, Зощенко, Козыреве, Либединском, Лунце, Малышкине, Огневе, Никитине, Пильняке, Семенове, Слонимском, Федине, Яковлеве. Материалы из Альманахов «Круг», «Наши дни», «Веселый Альманах», периодических журналов и т. д.)

I. Чтоб не пугались…

– Так ведь это вся литература нынешняя.

– Можно было бы еще с десяток имен назвать, но в общем, пожалуй, вся.

Так о всей литературе в трехстах строчках?…

Да, ибо многословия требуют лишь похвалы и восторги… а коли восторгаться нечем… притом, меня, и редакцию ЛЕФА здесь интересует лишь один вопрос: есть ли новый материал у современных беллетристов, и видны ли новые методы оперирования им.

Для удобства изложения, разделим нашу публику на три группы.

II. Нарциссы.

(Никитин, Пильняк, Огнев).

Да, да, нарциссы – стоят перед зеркалом, и любуются собой. А зеркало, это – революция. Тоже вот некоторые в океане рыбку ловят и благословляют вседержителя, что он создал сушу и воды.

Товарищ Никитин! Знаете ли вы, что вы покушаетесь быть мыслителем и страдаете недержанием слова? Пришлось ли вам, на протяжении вашей недолгой, но уже слишком плодотворной писательской деятельности подумать о том, что писать беллетристику, это отнюдь не значит швырять горохом в стену: какая горошинка в какое место стены попадет – ладно будет. Наверное не подумали вы и о том, что нельзя в литературе руководствоваться методами железнодорожного буфетчика старых времен, облизывавшего языком перед приходом поезда бутерброды с сыром с целью подновить их? И наконец, неужели вы веруете, что каждая ваша мысль, ну совсем случайно в голову залетевшая, так чтоб только погостить там, – настолько становится об'ективно ценной и важной, что вы немедля докладываете о ней миру, надув щеки, и этаким глубокомысленным басом… Вот в вашей «Ночи» вы глубоко, в самый корень вещей смотрите, вы не только философию в русской революции хотите дать, подымай выше, – философию всей русской истории… Я сам себе Франс, я сам себе Кант… Но ведь этого от вас совсем не требуется, совсем мы не нуждаемся в новых Козьма-Прутковых. Очень вы не уважаете ваших читателей, товарищ Никитин.

Но это пол-беды, а вся беда в том, что Никитин не уважает и героев своих рассказов и повестей. Заметьте – они у него и языком человеческим не говорят. Они все норовят сказать как солдат в «Ночи» «эпоха наша обнакновенно соблюдает супирфосфат». А для себя Никитин оставляет такие сочные, хорошие, умненькие слова: «Собралась земля на крови – построилась так. Так сердце русское, и мое сердце – волчье. Жизнь у нас стаевая, волчья».

Право, не хорошо, т. Никитин, для молодого беллетриста так неуважительно относиться к своим героям. Оно конечно, главный герой в ваших произведениях, – это вы, и все выдуманные вами человечки – это трамплин для ваших глубоких мыслей, это вешалка для ваших художественных образов. И совершенно ясно лишь, что вся революция и гражданская война (у Никитина это конечно отождествляется), и эпизод в ней – столкновение двух бронепоездов, красного и белого, Никитиным описываемый, лишь потому вообще случилась, чтоб Никитин мог сказать: «В бою ревут и рыкают брони, как звери. Люди щупают друг друга руками пулеметов. Над тополями клубки железные».

Приходится констатировать: материал, обрабатываемый творчеством Никитина – это он сам, Никитин, он же русский мальчик, исправляющий карту звездного неба, и за неприложимостью для России «общего аршина», меряющий ее аршином своей самочинной философии. Конечно тут случилась революция, Никитин и ее взял материалом – но производным, отображенным – от себя. А что касается формы… Нет не будем говорить об этом пьяном хаосе слов и метафор, которые заменяют Никитину форму.

Это только о Никитине так много. Потому что он молод и не безнадежен. О Пильняке гораздо меньше. Ну вот представьте, Никитин перестал быть молодым и небезнадежным. И получился Пильняк, – как живой. Пусть же кошмарной угрозой маячит перед глазами Никитина – Пильняк.

Огнев – судя по двум его вещам – «Евразия» и «Щи Республики», также кандидат в нарциссы, также выуживает из океана революции золотую рыбку головоломного словесного символа и дешевого трюка, также думает, чем больше хаоса в компановке вещи, тем это вдохновеннее и настоящее. О боги, когда же русские мальчики поймут ту простую истину, что уметь писать – это раньше всего уметь выбирать и отбрасывать? когда же щи и солянки перестанут быть национальной формой русской литературы?

III. Гордые анекдотисты.

(Зощенко, Козырев, Лунц, Слонимский.)

А вот те, кто как эти четверо преодолели щи и солянку, и умеют обращаться с материалом и компановать рассказ, – те как будто в результате этого своего умения гордо обиделись на материал и решили с независимым и наплевательским видом рассказывать анекдоты. На зло. Кому? Почему? Неизвестно.

Но факт тот, что наиболее сильный, доминирующий в этой группе – Зощенко – ничегошеньки не может найти в войне и революции кроме анекдота. И какого… Анекдота от Гоголя, от Достоевского т. е. такого, который издевается и над слушателем и над рассказчиком. Старые знакомцы появляются из под пера Зощенки: Акакий Акакиевич, Макар Девушкин, скоро нужно полагать и Далай Лама всех издевательских анекдотчиков, появится на свет: сам «человек из подполья».