«По крайней мере, соус будет горячим. Еще лучше настоится», — думала она, помешивая в кастрюльке и не замечая, что напевает. Эмоциональная сцена со слезами не испортила ей настроения.

Раздались шаги, звякнули ножны сабли. Незнамова улыбнулась. Она знала, что первыми словами будет: «Простите меня. Иначе было нельзя».

Никитин вошел, виновато потупился.

— Прости меня. Я совершил нечто непоправимое. Иначе было нельзя.

По позвоночнику Алины пробежал холод. Внезапно обессилев, она опустилась на стул.

Коротко и ясно, в две или три минуты Олег Львович объяснил, что произошло. Местный жандармский начальник майор Честноков из карьерных видов изобрел несуществующий заговор. Галбаций убит. Товарищам Никитина и, вероятно, многим из числа бывших каторжан грозил арест. Чтобы спасти их, выход был только один — истребить негодяя майора, пока тот не доложил о своей каверзе начальству. Когда обнаружат тело, подозрение сразу падет на последнего визитера — прапорщика Никитина.

Он сообщил еще несколько подробностей и умолк.

Всё это время Алина смотрела на зажатую в пальцах ложку. Но поняв, что рассказ окончен, подняла голову. Совсем недавно, во время объяснения с Дарьей Фигнер, по ее щекам потоком лились слезы, но теперь глаза были сухи.

— Вы убили человека?

— Не человека — гадину. Пока она не перекусала своими ядовитыми клыками неповинных людей. Поверьте, Алина Сергеевна, ничего другого сделать было нельзя!

— Я в этом не разбираюсь и, конечно, вам верю. Но ведь вы обещали мне, что всё будет хорошо!

Он вздохнул.

— Нет, это сказали вы. Я лишь обещал, что мы никогда не расстанемся.

— Да как же?! Ведь вам надо бежать!

— Мы уедем вместе. Мой друг капитан Иноземцов — я только что с ним переговорил — увезет нас на своем корабле в Новый Свет. Правда, сначала нам придется ненадолго разлучиться. Вы отправитесь в Крым обычным путем: по проезжему тракту до Тамани. Я же совершу путешествие через черкесские горы. Это немирна́я территория, там погоня нестрашна.

— Вы не смеете мне этого предлагать. Вы дали слово, что мы никогда не расстанемся.

— Разлука наша будет недолгой. А ехать со мной через горы вам будет тяжело. Да и опасно. Вы женщина разумная и, конечно же, на одну неделю освободите меня от обещания.

— Ни за что на свете! — отрезала Алина. К ней почти вернулось спокойствие. — Чтоб я сходила с ума, не зная, доберетесь вы до моря или нет? Не расставаться, так не расставаться. Верхом я езжу хорошо. Немного боюсь высоты, но это женские глупости.

Никитин вздохнул, однако спорить не посмел. Хорошо все-таки иметь дело с человеком слова.

— Как угодно… Вы не беспокойтесь, дорогу я знаю. Там только один высокий обрыв, у висячего Сандарского моста. Я переведу сначала лошадей, потом вас. — Он начал быстро расстегивать мундир. — Ну, коли ехать, не будем терять времени. Я скажу, что нужно взять.

— Только одно еще, — остановила его Алина. — Если я верно поняла, у вас есть записка, изобличающая этого жандарма и его помощника, забыла имя…

— Подписано «Эмархан».

— Да-да. Разве она не оправдает вас перед властями?

— Убийству жандармского штаб-офицера не может быть оправданий. К тому же мерзавец был прав: подобный заговор выгоден слишком многим. Записку я взял на случай, если нас все-таки схватят. По крайней мере, она избавит меня от смертной казни. А на каторге я уже бывал. Выберусь.

Совершенно удовлетворенная объяснением, Алина спросила: как ей одеться.

— Сейчас объясню. Но сначала…

Он приблизился, прижал ее к себе, и они соединились в долгом поцелуе, от которого Алина едва не задохнулась.

— Боже, как я с тобою счастлива! — пролепетала она.

Он весело ответил:

— У нас будет время поговорить об этом в дороге.

Воспоминанья старины,

Как соблазнительные сны,

Его тревожат иногда…

Александр Полежаев

Житие Сысоя Авдеича было долгим и всяким. В первых двух третях бурномутным и суегрешным, в последней трети — благодарственно-молитвенным. В просветленном возрасте всё-то он Бога славил, ни одного говенья не пропускал, а на шестое июля, день поминовенья двух Сысоев — Сысоя Великого и Сысоя схимника Печерского — ставил каждому из сих угодников по свече в полпуда. Кто из святых мужей оборонил грешника от лютыя погибели, доподлинно было неизвестно. Потому Сысой Авдеич обоим в одинакости себя и преклонял. Небесные покровители, один из которых был дикий пустынник, второй — богобоязненный плотеумерщвленник, определили всю жизненную планиду своего тезоименца. Первую часть бытия провлачил он воистину в дикости, средь пустынь, кишащих скорпионами да аспидами, вторую же посвятил раскаянию, посту и молитве.

В пустыне, а верней сказать, в пустынном диком краю, именуемом Кавказом, вел Сысой Жуков жизнь нехорошую, алчно-стяжательную. Только о сокровищах тленнопреходящих и помышлял, об истинном же богатстве, духовном, нисколько не заботился. Был он тароват, ухватист и хоть храбрости в себе никакой не наблюдал, но с лихвою окупал сей недостаток неукротимой бойкостью. Граница мирных и немирны́х территорий открывала перед человеком предприимчивым самые разнообразные возможности.

Дело прошлое, давным-давно отмоленное, земными властями позабытое, Господом Богом прощенное: барыш свой Жуков добывал тем, что хаживал тайными тропами с нашей стороны на черкесскую. У разбойных адыгов по малой цене перекупал грабленое, брал контрабандный товар с турецких фелюк, а к нехристям доставлял, чего попросят. Платили они щедро, звонкой монетой. Тогда многие купцы, кто поотчаянней или пожадней, такими делами промышляли.

Страхов Сысой Авдеевич перетерпел немало, но и прибыток имел завидный. Дал он зарок, на святой иконе: двенадцать раз судьбу испытаю, а после ни-ни. Если б исполнил, был бы цел-здоров. Двенадцать ходок сошли ему почти безбедно — если не считать двух кратких тюремных неприятностей. Но дверь темницы легко и не столь дорого отпиралась золотым ключиком, так что это почти не в счет.

Однако тяжко согрешил Жуков против данного обета. Позвали его лихие товарищи, кислозерские купцы, в выгодную поездку к абазехам, и не устоял он, слабый человек. Прибыль сулилась сам-шест. Сбились они для безопасности в большой караван, и всё поначалу заладилось — лучше не бывает.

Но тринадцать — число известно какое.

На обратной дороге свалил Сысоя Авдеича приступ жестокой лихорадки. И трясло его, и несло, и жарило. Испугались компаньоны — не холера ли. По виду Жуков не жилец был, словно бы отходил уже. Товарищи не стали ждать, места-то недобрые. Перекрестили без пяти минут упокойника, накрыли буркой, какая подранее, и отправились дальше. Товар и деньги, Жукову надлежащие, с собой взяли — поделить. Мертвецу оно зачем?