— Уведомить все наши резидентуры, — продолжал, ни на кого не глядя, Рансиман. — Поставить задачу. — Он произнес эти слова с нескрываемым отвращением. — Взять живым или уничтожить.

— Я бы предложил задействовать другие агентства, — процедил сквозь зубы Закхейм. — ФБР, ЦРУ...

Заместитель начальника отдела медленно покачал головой.

— Если понадобится, мы обратимся с просьбой о выделении дополнительных ресурсов, но втягивать наших коллег не станем. Я человек старой школы. И всегда верил в принцип самокоррекции. — Он помолчал и затем обратил пронизывающий взгляд на Итана Закхейма. — Мы здесь приучены сами убирать свое дерьмо.

Париж

Когда это случилось — и что именно случилось? Сюрприз за сюрпризом. И один из самых больших — сама Лорел. Снова, не в первый уже раз, на нее обрушилось нелегкое испытание — и снова она вышла из него целой и невредимой. Ее устойчивость, выдержка, способность противостоять внешним воздействиям поражали. Близость смертельной опасности лишь обострила уже проснувшиеся в них чувства. Одним из них был страх, но открылись и другие. Все чаще и чаще Эмблер ловил себя на том, что думает во множественном числе первого лица — мы, нас, нам, а не я, меня, мне. То, что случилось с ними, сплелось из слов, взглядов и общих эмоций — восторженных и угнетенных. Из боли и передышки от боли. И тихого смеха. То, что сплелось, было легкой, почти невидимой паутинкой, и он знал — ничего крепче и прочнее на свете нет.

То, что случилось, было маленьким чудом. Они сотворили нормальность там, где ее не было; они разговаривали так, словно знали друг друга многие годы. В постели — он сделал это открытие прошлой ночью — их тела идеально и совершенно естественно, словно созданные одно для другого, слеплялись в одно целое. Соединение их в любовном порыве рождало блаженство, а иногда даже что-то более эфемерное — что-то вроде небесной безмятежности.

— С тобой мне покойно, — сказала Лорел, когда они лежали, обнявшись, под простынями. — Странно, да?

— Нет, хотя искушать судьбу, может быть, и не стоит, — улыбнулся Эмблер. Вообще-то он уже подумывал о том, чтобы перебраться в другой отель, но потом решил остаться на месте — риск новой регистрации был слишком велик.

— И опять же, ты ведь уже знаешь, что я чувствую, да?

Эмблер не ответил.

— Иногда мне кажется, что ты знаешь обо мне все, что только можно, хотя такого не может быть.

Моя Ариадна. Моя прекрасная Ариадна.

— Есть факты, а есть правда. Я не знаю факты. А вот правду о тебе, возможно, знаю.

— Не всем, думаю, это нравится. Ощущение, что тебя видят насквозь. — Она помолчала. — Наверно, я тоже должна чувствовать себя немного неуютно. Как будто какое-то твое тайное прегрешение становится вдруг явным, только в тысячу раз хуже. Но я почему-то ничего такого не испытываю. Может быть, потому, что мне все равно, узнаешь ты о моих прегрешениях или нет. Может быть, потому, что хочу, чтобы ты увидел меня такой, какая я есть. Может быть, я устала от того, что мужчины, глядя на меня, видят только то, что им хочется видеть. А когда тебя видят насквозь... это что-то необыкновенное.

— Мне достаточно и того, что видят все, — с улыбкой сказал Эмблер, привлекая ее к себе.

Их пальцы переплелись.

— Знаешь, дети иногда говорят: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю...» — Губы ее растянулись в улыбке, как будто его улыбка передалась ей. — Расскажи, что ты знаешь обо мне.

— Думаю, ты очень тонкая, чувственная и впечатлительная.

— И все? Мог бы вытянуть и побольше, — усмехнулась она.

— В детстве ты отличалась от других детей. Может быть, держалась чуть в стороне. Не чуралась других, но ты, наверно, могла видеть то, что не замечали другие. Ты и в себе такое находила.

Лорел уже не улыбалась — словно зачарованная, смотрела она на него.

— Ты заботливая, честная, но и закрытая. Ты редко позволяешь людям заглянуть в тебя, узнать настоящую Лорел Холланд. А когда ты все же впускаешь кого-то, то уже навсегда. Ты верна такому человеку. Ты трудно сходишься с людьми, но если сходишься, то для настоящей, а не показной дружбы. Иногда ты жалеешь, что не умеешь строить другие отношения, менее прочные, такие, которые легко создавать и легко прекращать. — Эмблер помолчал. — Ну как? Не промахнулся?

Она молча покачала головой.

— Ты доверчива и надежна. Не святая — можешь быть эгоистичной, можешь проявлять характер, иногда даже обижать близких. Но в серьезном деле на тебя можно положиться. Ты понимаешь, как важно быть хорошим другом. Для тебя важно, чтобы другие думали, что ты всегда контролируешь себя, но порой это только видимость. Ты приучила себя оставаться спокойной и контролировать ситуацию, а значит, приучилась контролировать себя. У тебя сильная воля.

Она моргнула, но ничего не сказала.

— В прошлом случалось, что ты была слишком искренней в своих чувствах, — продолжал Эмблер. — В такие моменты ты проявляла свою суть, обнажала душу. Из-за этого ты порой бываешь немного осторожной, даже зажатой.

Лорел глубоко вздохнула.

— Есть еще кое-что, чего ты не заметил, а может быть, счел невежливым упомянуть, — тихо сказала она. Голос ее дрогнул. Он увидел, как расширились ее зрачки.

— Не все нужно облекать в слова, — прошептал Эмблер и обнял ее, крепко и нежно. Он знал, то, что переполняет и согревает его, переполняет и согревает и ее.

Потом, когда они опять лежали под сбившимися простынями, липкие от пота и счастливые, Лорел заговорила, глядя в потолок.

— Мой отец воевал во Вьетнаме. — Голос ее звучал глухо, как будто доносился издалека. — Он был хороший человек, но что-то в нем сломалось. Примерно так же, как и в моем муже. Ты еще подумаешь, что меня тянет к определенному типу, но это вряд ли. Просто такая мне выпала судьба.

— Он бил твою мать?

— Никогда. Никогда. Знал, что потеряет ее навсегда, если хотя бы раз поднимет на нее руку. Иногда говорят о неконтролируемых вспышках гнева. В действительности такие случаи крайне редки. Прилив накатывает на берег, но дальше защитной линии, дальше мешков с песком вода не идет. У большинства людей есть такие мешки. То, что не скажешь, то, что не сделаешь. Отец вырос на молочной ферме, и будь у него возможность выбирать, он бы и меня предпочел видеть с подойником в руке. Но семью надо было как-то содержать. Некоторые экономические реальности просто не обойдешь. Так что я выросла в Вирджинии, неподалеку от Норфолка. Он работал на заводе электронного оборудования, а мама в приемной в больнице.

— Оттуда у тебя и тяга к медицине.

— По крайней мере, в ту сторону. — Лорел на секунду закрыла глаза. — Местечко, где я росла, было так себе, но школа там хорошая. Отличные программы по искусству. Родители думали, что мне будет интересно. Мама всегда заботилась обо мне, направляла, нацеливала. Может быть, даже слишком обо мне пеклась. И об отце тоже. Считала, что он мог бы добиться большего. Постоянно говорила, что ему нужно пойти к начальству, попросить повышения. А потом однажды разговорилась с кем-то, кто работал с ним на заводе — это случилось на каком-то празднике в школе, — насколько я знаю, ей дали понять, что его держат там только из жалости, из-за того, что он служил во Вьетнаме. Так что о повышении не могло быть и речи. После того случая мама немного изменилась. Сначала загрустила, а потом решила взять инициативу на себя. То есть на него как бы махнула рукой.