— Хорошо поработали, ребята, — похвалил Хокканен. — Но второй раз это уже не пройдёт.

— А, ещё чего-нибудь придумаем, — беззаботно отозвался Женька…

…Около нашего шалаша стояли Егор и незнакомый мальчишка со светлыми вихрами. Мы вообще заметили, что в лагере оживлённо и резко прибавилось людей, в том числе — женщин и детской мелочи, шли возбужденные разговоры, около кухни ораторствовала тётя Фрося.

— Что-то тут произошло, — мельком заметил Сашка и, вздохнув, сказал Егору: — Ладно, берём.

— И меня, — вмешался незнакомый парень. Сашка поднял бровь:

— А ты кто?

— Мы из Головищева, — отозвался тот. — Я Севов… Виктор. Нас немцы три дня назад сожгли. Выгнали и запалили со всех сторон, а людей — в грузовики… — он передёрнул плечами. — Ну, кто попрятался — потом пошли вас искать… ну, не вас, а вообще партизан… — он вдруг стиснул зубы так, что я услышал скрип и отчаянно сказал: — Если не возьмёте, я убегу, один буду…

— Парень, — Сашка помолчал. — В отряд тебя всё равно примут. Чего ты к нам рвёшься? Мы за три месяца два раза пополнение принимали. Первый раз — шесть человек. Двух уже нет. Второй раз — двоих, и один тоже уже погиб.

— Про вас уже вся округа знает, — он неловко улыбнулся. — Дубок, Тихий, Шалыга, Мак… Я с вами хочу.

— Вы слышали, про нас уже вся округа знает? — Сашка покрутил головой. — Ладно, заходим… — меня он придержал за плечо и, подождав, пока все войдёт в шалаш, тихо сказал: — Мефодий Алексеевич мне сказал… Он нас представил к награде. Как только опять самолёты будут, бумаги уйдут в штаб.

— Хорошие известия, — засмеялся я. — Помнишь, ты мечтал… Конечно, сам Иосиф Виссарионович не прилетит, но всё-таки… — я вознамерился уйти в шалаш.

— Борька, погоди, — Сашка опять перехватил меня за руку. Каким-то чутьём я понял, о чём пойдёт речь. — Борька, ты мой друг… Лучший друг, понимаешь? Но Юлька… ты…

— Да, — резко ответил я. — Я. И ты. А она — не знаю. Так что пусть всё идёт, как идёт — и выберет она.

— Идёт, — Сашка перевёл дыхание и протянул мне руку. — Дружба?

— Дружба, — я с удовольствием пожал её и подумал, что, если мы останемся живы, я бы не хотел расставаться с Сашкой. Хотя… кого бы Юлька не выбрала, второму всё равно лучше убраться подальше. Это будет честно. Мне почему-то представилась картина: пятидесятые годы. Мы с Юлькой — в плащах, я в берете, она в косынке — идём по улице какого-нибудь нового города, катим коляску с двумя детьми. Осень, предположим, но не дождь. А навстречу нам идёт такой плечистый мужик в распахнутой меховой куртке, в руке — ушанка, на ногах — унты и рюкзак за плечами. И Юлька мне говорит: «Смотри, это же Саша!» А он распахивает объятья и рычит: «А, вот и вы! А я прямо с аэродрома к вам, думаю — ну дай же повидаю! А у вас тут жара, не то что на Ямале!»

Я потряс головой. От картинки, нарисованной воображением, веяло чем-то таким — из старых фильмов. Но она была привлекательной. А может — всё будет наоборот — и я окажусь руководителем колхоза где-нибудь в казахских степях, и молодые энтузиастки, приехавшие поднимать целину, будут говорить друг другу: «По слухам, у него личная драма… А так очень видный мужчина!» Или нет, я лучше всё-таки в армии останусь, как собирался.

— Ты бредишь, Борька, — негромко сказал я вслух. И вошёл в шалаш.

Вообще-то шалаши мне нравились куда больше, чем землянки — в них было не так душно, да и просторнее. Делали их умельцы — высокие, с надёжным каркасом из жердей, перекрытые несколькими слоями лапника, никакой дождь не достанет. Кое-кто уверял, что в таких шалашах и зимовать можно, но Мефодий Алексеевич однозначно заявил, что землянки позже делать всё равно придётся, потому что «это — таких дурачков, что бы это — в шалашах зимовать, я у себя, это, в отряде держать не стану.» Он прав, конечно. Но спать и просто сидеть в шалаше гораздо приятнее.

Пока я балдел снаружи под свои мысли о светлом будущем, наши уже расположились на лежаках и слушали, как Максим рассказывает «Капитан Сорви-Голова» Буссенара. Я эту книжку не читал и тихонько присел на своё место, чтобы разуться и тоже послушать. Возясь со шнурками, я вдруг ощутил нечто непонятное… замер и понял: я дома. Вот что означало это чувство, и было оно почти пугающим. Примерно так я ощущал себя, когда возвращался из школы и садился на свой диван. Это время окончательно подмяло меня. Я не хотел этого, но никуда не мог деться от этого успокаивающего ощущения — Я ДОМА.

Я положил на широко расшнурованные ботинки портянки и, вытянувшись на лежаке, закрыл глаза, чтобы удержать слёзы…

…— Борька, Борис-ка…

— Да он спит, не буди.

— Чего? — я открыл глаза. Все смотрели на меня, и Юлька, улыбаясь, попросила:

— Ты извини… я думала, ты просто задумался… Спой чего-нибудь?

— Спеть… — буркнул я, садясь. — Ладно, сейчас спою… Гитару бы принесли, что ли?

— С бантом, — добавил Женька.

— Мещанство, — вывела резолюцию Зинка. Я хмыкнул и сказал:

— Да, стая. Я старик, — на меня уставились все, ещё не понимая, что я уже начал петь:

Я словно стёртый клык.

Не перегрызть мне

Память вольных снов.

В них пыл давно затих —

И больно бьют под дых

Глаза моих друзей.

Глаза моих друзей — волков!..

…Когда я закончил любэшную «Луну», то обнаружилось, что около шалаша собрались человек двадцать, и кто-то спросил, покашляв:

— Борька… а ещё петь будешь?

Я хмыкнул. Покачал головой:

— Буду, чёрт с вами.

Когда 30 июля началось наступление на Ржев, я уже знал, что оно будет неудачным. Но в лагере царило оживление, и мешать ему я не собирался.

Мы опять много работали и мало стреляли. Почти три четверти деревень в округе немцы опустошили. Делать дело становилось всё трудней, несмотря на то, что Большая Земля помогала, чем могла (только врача или хотя бы фельдшера никак не раскачивались прислать), хотя немцы вроде бы и не проявляли специальной контрпартизанской активности. Кто-то из наших агентов наконец-то донёс до нас, кто именно с той стороны руководит борьбой против нас. Длинного немца, который дважды ушёл от меня, звали Клаус Шпарнберг, майор СС. Он и заправлял объединёнными силами гестапо, полевой и вспомогательной полиции и охранных войск. Кроме того, ему помогали егеря — о них точно ничего сказать было нельзя кроме того, что они есть. Вот ведь как бывает — мы рапортовали об успехах, потерь практически не было, мы даже стали лучше питаться, потому что значительная часть населения деревень удрала в лес и делилась с нами последним уже не по принуждению, а по обязанности, обозлившись на немцев. И в то же время ощущался постоянный дискомфорт. Ещё и потому, что в отряде у нас на восемьдесят семь бойцов было уже больше девяноста женщин, детей и стариков, от которых польза была только на хозработах. Но гнать их было просто невозможно — они смотрели на нас, как на святые иконы и готовы были делать всё, что угодно, лишь бы им разрешили «жить в партизанах». По-моему, фрицы сделали большую глупость, так жестоко зачищая деревни. Может, они и сами это понимали, но не могли остановиться и, главное, остановить своих ландскнехтов из Прибалтики.