– Что – оно, Сэм?

С запозданием вспомнив, что бесполезно задавать духам вопросы, прежде чем они дадут ответы, Лепидопт досадливо оскалился.

Его прошиб пот. До этого ему всего раз довелось беседовать с призраком – во время обучения в Тель-Авиве в 1968 году, в трейлере, когда рядом был инструктор и другие студенты, – да и призрака этого он не знал.

На линии послышался еще один призрачный голос – более молодой и, видимо, пьяный:

– Два дня я сидел рядом со своим телом, глядя на дыры в моей груди.

Выглянув из окна автомобиля, Лепидопт отметил, что они проезжают мимо серых каменных стен Голливудского кладбища.

– Не здесь, – проговорил Сэм, – но место похоже на это.

– Ясно, – беспомощно отозвался Лепидопт.

– Я ходил к своему деду, – произнес другой голос и, помедлив, добавил: – Узнать, кто я такой и откуда.

Лепидопт скрипнул зубами. Вторгающийся голос, несомненно, тоже принадлежал призраку, так что просить его замолчать было бессмысленно.

– И оно в домике Швейцарской семьи Робинзонов на дереве в Диснейленде, – продолжал голос Глатцера, – Если так можно выразиться.

– Хорошо, – сказал Лепидопт.

Что это такое, Сэм? – повторил он про себя, перебирая в памяти все, сказанное Сэмом до сих пор.

– И в Китайском театре, – говорил Сэм. – Во многих местах.

– Но матери у меня на самом деле нет, – перебил второй голос. – Только дети.

– Ты ведь знаешь, что такое конденсатор? – спросил Глатцер. – Погрузить руку во влажный цемент – это больше похоже на конденсатор.

– Моя мать их спрячет, – сказал второй призрак. – Постарается спрятать. Здесь каждый живет в безопасности.

– То, что я принял за надгробие, – сказал Глатцер.

Лепидопт вздохнул и утер лоб.

– Расскажи мне об этом, Сэм, – попросил он, расчищая путь для всего того, что дух старика уже рассказал. Потому что он уже все услышал.

– Они будут искать моих детей, – жалобно проныл второй голос.

– Орен, – сказал Глатцер, – слушай…

Орен Лепидопт прижал трубку к уху, но оба призрака теперь молчали.

Лепидопт догадывался, что слово «Слушай» – последнее, что он услышал от Сэма Глатцера.

Он отключил телефон и обернулся к Боззарису.

– Сэм Глатцер звонил. Его дух. Сказал, что мы должны забрать и плиту с отпечатками ног Чарли Чаплина. Судя по всему, это часть машины, и находится она, видимо, тоже в сарае. Он сказал, что это конденсатор, – Лепидопт принялся набирать номер. – Нам нужны несколько саяним и грузовик.

Боззарис, вскинув брови, только кивал и следил за сигнальными огнями машин впереди.

– Как тебе показался Сэм?

Лепидопт хрипло рассмеялся.

– В норме. Отдохнувший.

Тело Дениса Раскасса было распростерто на одном из задних сидений припаркованного автобуса. Он дышал открытым ртом и похрапывал. Рану на голове ему смазали неоспорином и перевязали, но в сознание он не приходил, а везти его в больницу никто не собирался. Молодой Хинч сидел впереди, в кресле водителя, и вертел в руках кубик Рубика с буквами еврейского алфавита на каждом квадратике.

А вот внимание Раскасса перенеслось за несколько миль отсюда, в Эхо-парк. Он уже давно утратил телесную привычку смотреть из двух расположенных рядом точек, словно пользуясь своими родными глазами, и перед ним открывалась безграничная перспектива: солнце вспыхивало на поверхности озера, разбегаясь в стороны миллионами огненных бликов, и в то же время озеро лежало тихой нефритовой гладью, ничего не отражая; он мог со всех сторон рассмотреть каждое из окружавших озеро деревьев и подводную часть каждого цветка лотоса у западного берега. Ничто ему ничего не «загораживало».

Но сосредоточиться на одной из взятых напрокат лодок не получалось.

Он понимал, в чем дело. В этой лодке сидели Гольц и пожилой Фрэнк Маррити, а Гольц, должно быть, стащил с головы Бафомета ленточку от шляпы Чаплина и застегнул ее у себя на шее – почти наверняка перекрутив, чтобы получилась лента Мебиуса.

В 1910-е годы Чаплин снимал в Эхо-парке множество фильмов для студии «Кейстоун». Чаплин был волшебником, никогда не забывавшим о маскировке, и здесь линия его жизни ужасно запуталась. Всякий раз, когда режиссер произносил: «Снято!», линия чуть дергалась, а в 1914 году Чаплин даже снял фильм, в котором полностью погрузился в озеро, словно проходил крещение. Сколько тут было узлов и ложных разрывов!

А Гольц, напялив шляпную ленточку Чаплина, разукрасил себя этой старой паутиной, превратив ее в камуфляжную сеть. Пытаясь сосредоточиться на лодке, Раскасс обнаруживал, что смотрит совсем в другом направлении – во все стороны сразу. При всем его опыте выхода из тела он не мог настроиться и сориентироваться.

Пожилой Фрэнк Маррити щурился против солнца на пальмы и желтые акации, окружавшие озерцо. Из лодки он видел бездомного, уснувшего в тени рядом с тележкой для покупок, детей и уток на асфальтовой дорожке, окаймлявшей водоем.

– В прошлый раз, – сказал он, – мы встречались в автобусе. Тот автобус все еще у вас?

Произнося это, он подался вперед, чтобы Гольц услышал его сквозь лязганье и писк механических игрушек, которые тот завел и выпустил под ноги, на изогнутое дно лодки.

– Да.

Гольц отвел оранжевую гребную лодку на добрых десять ярдов от навеса лодочной станции и теперь отдыхал, положив весла. Он ослабил галстук, а твидовый жакет положил на голубую виниловую подушечку скамьи, разделявшей их, и все равно на белой рубашке его уже проступили пятна пота. Толстяк зачем-то напялил на шею черную ленточку, вроде бархотки, почти незаметную под бородой.

– Когда это было? – спросил Гольц.

Жестяная обезьяна, бившая в тарелки, остановилась, и Гольц, подняв игрушку, принялся крутить ключ в спине. К счастью, почти все остальные игрушки работали на батарейках.

Дождавшись, когда Гольц опустит грохочущую обезьяну рядом с другими игрушками, старый Фрэнк Маррити пожал плечами.

– Это могло быть как раз сейчас, в этот же день и в это же время, – ответил он. – Точно не помню. В моем субъективном восприятии это было довольно давно – мне было тридцать пять, – он отхлебнул из банки «Севен-ап», в которую подлил водки, чтобы чуть согреть, и вздрогнул. Озеро пахло мхом и водорослями, а ветерок доносил запах гудрона с крыш.

– Понимаю, – кивнул Гольц. – Ситуация изменилась, события отклонились от первоначального хода вещей? Вы бы помогли мне заводить игрушки.

– Конечно, отклонились, – Маррити аккуратно поставил на скамью свою банку, нагнулся за собачкой с коричнево-белым нейлоновым мехом и стал поворачивать ключ в ее боку. Он жалел, что не захватил шляпу, солнце жгло кожу под редеющими седыми волосами. – Прежде всего, в первом прожитом мною августе 1987 года меня не навещал старик-отец. Так я представился своему младшему я. Своим отцом. Нашим отцом. Он верит этому – возраст примерно подходящий, а я, конечно, похож на него и знаю семейную историю.