Не замечая маскарадной суеты, Франческо Борромини шествовал по улицам и переулкам, весь во власти клокотавших внутри чувств. И все-таки есть на свете чистая, светлая радость, счастье, о котором он до сего вечера знал лишь понаслышке, то самое безоблачное счастье, когда миг уподобляется вечности. И он пережил этот миг! Франческо прикидывал, кто из его знакомых сейчас мог быть счастливее его, и ни одно имя не приходило в голову. Да, княгиня раскрыла ему глаза! Юпитер сияет ярче Сатурна! Как же она права!

Сейчас он готов был расцеловать каждого встречного, так охватило его чувство невыразимой, неописуемой любви к миру. Как он жил до этого вечера, недоумевал Франческо. Да и жил ли вообще? Слова княгини пронизали его душу блаженством, и, уйдя из палаццо Памфили, Франческо понял, что не может просто так отправиться домой — его обиталище слишком тесно, чтобы вместить свалившееся на него счастье. Остановившись он огляделся вокруг. Ликующая толпа в домино сорвала у одного из веселившихся, судя по всему, юнца, маску с лица. И внезапно перед публикой предстала изборожденная морщинами физиономия старика. Брызжа слюной, беззубый рот старикана исторгал на обидчиков проклятия.

Франческо раздумывал — куда пойти? Ведущие к Тибру переулки заполонила людская масса. Он выбрал обходной путь на Квиринал. Вопли радости и пение утомили его, он жаждал побыть наедине со своим счастьем.

Она назвала его другом, дорогим другом. Какая невиданная награда — вероятно, высшая из всех, которые княгиня могла присудить. Что же скрывала эта фраза? Быть может, она любит его? Но не успела эта мысль сформироваться в голове Франческо. как он тут же прогнал ее. Как он мог думать о таком? Княгиня только что потеряла супруга! И то, что сейчас, еще не сняв траура, предложила ему дружбу, означало очень многое, наверное, в тысячу раз больше, чем он мог рассчитывать. Франческо за это был так благодарен княгине, что его надеждам и томлениям не требовалось иного источника. Он был готов навеки довольствоваться ее дружбой. Кто знает, возможно, именно она, эта дружба, была и ее истинным предопределением, быть может, именно в ней и следовало искать корни их сердечной близости, исключавшей всякий намек на телесную страсть.

Но до конца ли он искренен в своих чувствах? Если да, то откуда испепеляющая ревность, объектом которой становился любой предмет или явление, удостоившееся ее внимания? Откуда крохотные, но болезненные уколы, донимавшие его всякий раз, когда она что-то замечала, кого-то выделяла или хвалила? Сколько же ему пришлось выстрадать за все эти годы, да еще без права признаться даже самому себе! Он готов был ревновать княгиню ко всему на земле, к вещам, к которым она прикоснулась, и даже к комнатам и гостиным, куда ступала ее нога, и к годам и месяцам, проведенным врозь.

Нет, то было нечто большее, чем просто дружба, вероятно, и она со временем испытает к нему иное чувство, более глубокое, нежели дружеская привязанность. Как она засияла, когда он показал ей проект фонтана, и какой восторг ждет ее, когда он представит ей свой замысел пьяцца Навона, очертания которого рождались в его голове уже нынче! Никто, кроме него, Франческо, не знает и никогда не узнает, какая чудесная женщина княгиня, никому еще не удавалось заглянуть ей в душу так глубоко. Разве мог обмануть образ, пригрезившийся ему тогда, в пору мужания, в одну из зимних ночей в его родной горной деревушке?

На улице, ведущей к Порта Пиа, Франческо остановился возле неприметной церквушки. Улица была почти пуста, добравшихся сюда гуляк в масках можно было по пальцам перечесть. Тем более Франческо удивился непонятному скоплению народа у входа в эту крохотную церковь. Работы? Какие могут быть работы в предпоследний день карнавала? К тому же на ночь глядя? Не задумываясь, Борромини вошел в храм.

Потребовалось несколько мгновений, чтобы его глаза привыкли к полумраку, царившему в церкви, скупо освещенной немногими свечами. У стены левого придела мерцали блики отражавшегося от полированной поверхности мрамора света. Франческо разглядел очертания ложи, над парапетом которой склонились изваянные из камня фигуры, будто желая присмотреться к происходящему в приделе, откуда доносились грубые мужские голоса и мерные удары металла о камень. Нет, сомнений быть не могло, здесь действительно шли работы.

— Эй, поторопитесь! Я не желаю торчать здесь всю ночь! Услышав голос, Франческо невольно вздрогнул. Его он не мог спутать с ничьим другим, и голос этот принадлежал Лоренцо Бернини. Франческо отступил в тень. Значит, верно то, о чем судачили на строительных площадках: кавальере Берниии снова начал работать. Прищурившись, Франческо вглядывался в сумрак. Под ложей несколько человек устанавливали скульптурную группу.

— Осторожно! Смотрите не угробьте ангела!

На секунду Борромини почувствовал зависть. Хотя он много лет назад и сумел создать из камня своего херувима, но скульптура как ремесло и как творчество, с которым так легко завоевать души властей предержащих, так и оставалась ему недоступна. И тут же Франческо испытал еще большую гордость: зато сам он сумел заручиться расположением папы Иннокентия и без создания скульптур понтифика, лишь благодаря силе своих идей и замыслов.

— Зажги-ка факел, Луиджи! Темно, хоть глаз выколи! Дрожащее пламя осветило внутренность церкви, и взору Франческо предстал весь левый придел: сплошной поток красок и движения, увенчанный ореолом, лучи которого сквозь просветы в облаках изливались па алтарь.

— Ну разве она не прекрасна! — во весь голос восторгался Бернини, стоявший спиной к Франческо и загораживавший алтарь. — Мне кажется, я никогда еще не создавал большей красоты. Да, да, так и есть, — убеждал он своих помощников. — Вот так и говорите везде, именно в этих словах: ничего лучшего Бернини еще не создавал! На каждом углу говорите! Везде! Пусть весь Рим узнает — ничего более совершенного кавальере Бернини еще не создавал.

Франческо невольно покачал головой. Как мог тот, кто считался первым художником Рима, унижать себя, пуская лестные самому себе слухи? Неужели у него не осталось ни капли гордости?

Переполненный отвращения, Франческо уже хотел выйти на улицу, но посторонился, пропуская кого-то из рабочих, и взгляд его упал на алтарь.

Разглядев алтарную скульптуру, он окаменел, как жена Лота, нарушившая запрет оборачиваться и узревшая Содом и Гоморру.

Донна Олимпия, стоя у окна палаццо Памфили, обозревала площадь внизу, где римляне вот уже третий день праздновали карнавал. Подобно волне прибоя по толпе прокатился восторженный гул — это сорвал овации палач, в очередной раз продемонстрировавший недюжинную сноровку. И если первые казни свершались простейшим способом — через повешение, то теперь публика вовсю забавлялась более замысловатым зрелищем — приговоренных четвертовали, рубили им головы, что впечатляло куда сильнее.

Донна Олимпия закрыла окно — сейчас ей не до зрелищ. Нынче ее одолевали заботы куда более серьезные. Ее сын Камильо, которого его святейшество приблизил к себе, сделав первым кардиналом и тем самым вторым по властным полномочиям в Ватикане человеком, чуть ли не демонстративно закрутил любовную интрижку с вдовой князя Россано. Все бы ничего, но начиная с минувшего четверга вдовушка удостоилась и его ночных визитов. А это уже попахивало скандалом! Камильо во всеуслышание объявили страдавшим бесплодием, что, собственно, и открыло ему путь в Священный Совет, — было решено приравнять его физический изъян к рукоположению. Если уж дело дойдет до венчания, то неизбежно возникнут расходы — а они будут огромны! Впрочем, не перспектива лишний раз раскошелиться страшила донну Олимпию, а нечто иное: если Камильо не устоял перед чарами молоденькой и весьма привлекательной княгини Россано, ко всему иному и прочему еще и тезки невестки папы — вдова Россано также носила имя Олимпия, — то можно спокойно поставить крест на его былой привязанности к матери. На сей счет у донны Олимпии никаких иллюзий исоставалось. А Камильо был для нес всем на свете. Если единственный сын ускользнет из-под ее опеки, жизнь потеряет смысл.