— Есть в этом поэтическая справедливость, — заметил Хью.

Секунду Дойл молча на меня смотрел, потом коротко кивнул.

— Пусть будет, как пожелает моя королева.

Мне показалось, весь мир вздохнул — словно ждал этих его слов. Не знаю, почему так важно было, что он ответит, но ощущение меняющейся реальности я узнала. Сказанные здесь и сейчас, эти слова изменили что-то очень крупное: что-то началось или прекратилось с этого мгновения. Я это почувствовала и поняла, но не знала, ни какую перемену они повлекли, ни к чему она приведет.

— Да будет так, — сказала целительница, и ее поддержал хор голосов по всему коридору:

— Да будет так, да будет так!

И вот тут я поняла. Они признали меня королевой. Когда-то, чтобы править в волшебной стране, нужно было признание подданных и благословение богов — а еще раньше, давным давно, хватало одного благословения. Сейчас у меня было и то, и другое.

— Я бы мог нести тебя хоть до края земли, — сказал Дойл, — но мне придется доверить самую драгоценную мою ношу другим.

Он поднял руку, словно собираясь дотронуться до расползающегося синяка от удара Тараниса, но вместо этого нагнул голову и поцеловал меня. Черные волосы скользнули и укрыли меня теплым плащом. Дойл прошептал:

— Больше жизни, больше чести люблю тебя, возлюбленная.

Что сказать, когда тот, для кого честь была самой жизнью, поступается ею ради тебя? Только одно:

— Больше всех тронов и титулов в мире люблю тебя, возлюбленный. Больше всего волшебства волшебной страны люблю тебя.

Вдруг запахло розами и густым лесом — словно мы шагнули на лесную поляну, заросшую шиповником.

— Опять цветами пахнет, — сказал светловолосый страж.

— Вокруг нее ходит Богиня, — отозвалась какая-то придворная дама.

— Отведем ее к людям; может быть, они сумеют сделать больше, чем мы, — сказала леди Элишед. — Унесем ее отсюда как можно дальше.

Она отвернулась, пряча блестящие от непролитых слез глаза. Сэр Хью помог ей встать.

Дойл поднялся осторожно, крепко прижимая меня к себе и стараясь не потревожить мою голову — что ему удалось. Я за него цеплялась; хоть я и знала, что нам придется разделиться, мне этого так не хотелось!

Дойл и Хью посмотрели друг другу в глаза.

— Помни, что ты понесешь на руках все будущее страны фейри, сэр Хью.

— Если бы я так не думал, я бы здесь не стоял, Мрак.

Дойл приподнял меня и протянул вперед, Хью подхватил меня на руки. Мои пальцы скользнули по голой груди Дойла — такой теплой, такой настоящей, такой… моей.

Хью со всей осторожностью принял меня в колыбель своих рук, в силу мышц. Я не сомневалась в его силе и способности меня защитить. Нет, просто это были не те руки, в которых я хотела остаться.

— Я буду рядом, моя Мерри, — сказал Дойл.

— Знаю, — сказала я.

И он снова превратился в черного пса. Он потерся головой о мою ногу, я его погладила: глаза у него по-прежнему были глазами Дойла.

— Идем, — сказал Хью.

Придворные сгрудились вокруг нас, особенно плотно впереди — чтобы, когда откроется дверь, принять возможный удар на себя. Они рисковали собой, своей честью, своим будущим. У бессмертных будущее долгое — им было чем рисковать.

Я взмолилась:

— Помоги им, Мать, сохрани! Пусть цена того, что нам предстоит сделать, не окажется слишком высокой.

Аромат роз стал таким свежим и настоящим, что мне показалось, будто по щеке у меня скользнул лепесток. И еще один. Я открыла глаза: на нас лился дождь из цветочных лепестков.

Придворные ахали от удивления и восторга, собаки прыгали и танцевали под цветочным дождем. Яркие лепестки ложились на черную шкуру Дойла.

Тихим от восторга голосом леди Элишед сказала:

— Когда-то цветочный дождь сопровождал королеву нашего двора, куда бы она ни шла…

— Благодарю тебя, о Богиня, — сказал Хью. На щеках у него блестели слезы, искрясь, как капли воды в сполохах огня. Он посмотрел на меня и прошептал: — Благодарю тебя, моя королева.

С блестящим от слез лицом он пошел вперед, неся меня на руках. Под падающим из ниоткуда цветочным дождем мы вошли в следующий зал.

Мы переходили из одного мраморно-золотого зала в другой. Залы со стенами из бледно-розового с серебряными прожилками мрамора и золотыми колоннами, залы с колоннами из серебра и стенами из белого мрамора в розовых и лиловых жилках, залы из серебряно-золотого мрамора с колоннами из слоновой кости. Мы все время шли в круге дождя падающих лепестков — едва розовых, как занимающаяся заря, оранжево-розовых, как свет угасающего дня, насыщенно-алых, почти пурпурных. Лепестки ложились на пол, и я вдруг поняла, что только они и были живыми во всех этих мраморных покоях. Больше ничего не было от живой природы в этом царстве мрамора и металла. Это дворец был, но никак не дом для тех, кто начал жизнь духом природы. Мы должны быть жизнерадостным, веселым, любвеобильным народом — а здесь не найти ни капли тепла, жизни и любви.

Не знаю, как отнеслись бы к нам другие придворные, если бы нас не сопровождал этот благословенный дождь. Встречные вполне соответствовали своему жилищу — затянутые в негнущиеся одежды из золота, серебра и неярких шелков. Они смотрели на нас, открыв рты, а многие шли за нами вслед — так, затянутые восторгом, вливаются люди в карнавальное шествие.

Только услышав смех, я догадалась, что придворных не одно лишь зрелище цветочного дождя завораживает, что радость доставляет прикосновение лепестков. Они подходили к нам с улыбками и удивленными возгласами: «А где король? Что вы здесь делаете?», а потом возгласы умолкали, и все новые и новые сидхе с улыбкой шли за нами.

Хью прошептал:

— Я помню, как любил королеву Рошиин — и до сих пор не понимал, что часть той любви шла от гламора.

Я едва не сказала ему, что гламор не от меня идет, но запах роз вдруг усилился: как я помнила, означало это либо согласие, либо запрет. Я предположила, что Хью не надо говорить о том, что цветочный дождь — не моих рук дело. При этой мысли аромат ослабел, и я решила, что правильно поняла Ее желание. На том я и успокоилась.

Дойлу пришлось отступить в сторону, он теперь не шел рядом со мной. А я, хоть и понимала, что это для того, чтобы никто не заметил и не сделал выводов, все равно боролась с эмоциями и с головной болью, чтобы не оглядываться в поисках большого черного пса. В чем-то мне помогали громадные лохматые псы Хью: они терлись об меня мордами, трогали голые ноги и руки, и к тому же частично блокировали обзор. Одна собака была почти совсем белая, другая почти совсем рыжая, с несколькими белыми пятнышками. Каждый раз, как они ко мне прикасались, мне становилось чуть-чуть легче.