Новый Майк Дормер нравился мне еще больше прежнего. Я позволила ему остаться в том числе и по этой причине. Одной из многих, о которых я собиралась рассказать Лизе.

Тем временем каждая диско-лодка, каждый никчемный оператор, который хоть один раз видел большую сардину, теперь подавал себя как организаторов экотуров. Они начали действовать на территории, которую команды преследователей считали своей. Они словно оценивали нас, пытались понять, какой кусок бизнеса смогут отхватить. От ребят из береговой охраны я узнала, что уже идут разговоры об увеличении протяженности пристани, чтобы и другие лодки могли пришвартовываться. Дважды диско-лодки заходили в наш залив, и Ланс подал на них жалобу в Национальные парки, он обвинил их в том, что киты исчезли. Официально ему ответили, что, возможно, глобальное потепление повлияло на график и маршруты миграции китов. Преследователи китов на это не купились, Йоши переговорила с некоторыми своими старыми друзьями из ученых кругов, и они сказали, что причина скорее местного происхождения. Дельфины еще появлялись в заливе. Каждую стаю окружали две-три лодки, пассажиры с камерами свешивались через поручни, и начиналось фотографирование. Все это заставило меня задуматься о том, что и дельфины, которые теперь стали единственным «аттракционом» для туристов, тоже могут почувствовать, будто их выживают.

Не знаю, что послужило тому причиной, возможно тревога за китов или возвращение Майка (последнее она, конечно, не признала бы), но мне удалось уговорить Лизу, и она разрешила дочери учиться ходить под парусом. Я отвезла Ханну в Саламандра-Бей, и когда увидела ее на открытой воде, у меня даже сердце екнуло: я поняла, что она не первый раз самостоятельно управляет динги. Уже потом Ханна с улыбкой призналась, что я права. Мы решили не говорить об этом матери.

– Как ты думаешь, мама разрешит мне выходить в залив на «Гордости Ханны»? – спросила она, когда мы ехали обратно домой, а довольная Милли тем временем пускала слюни ей на плечо. – Ну, когда учителя скажут, что я уже точно готова?

– Смотри, чтобы она не стащила твой сэндвич, – сказала я и хлопнула Милли по носу.

День был чудесный, но с запада надвигался грозовой фронт.

– Не знаю, милая. Я думаю, мы не должны торопиться.

– Грэг говорит, что она не разрешит, просто чтобы ему насолить.

– Он так тебе сказал?

– Он так Лансу сказал, просто они не знали, что я все слышала.

Я решила, что надо будет переговорить с Грэгом.

– То, как твоя мама относится к Грэгу, не имеет отношения к нашему делу, – сказала я. – Ты получишь свою лодку. Но, как я тебе уже говорила, надо потерпеть.

Я притормозила, чтобы поздороваться со старым Хендерсоном, который возвращался на велосипеде с рыбного рынка, а когда снова повернулась к Ханне, она задумчиво смотрела в окно.

– А я могу изменить название лодки? – спросила Ханна, а сама будто бы что-то разглядывала вдалеке.

– Зачем?

– Просто подумала, что могу изменить название, если лодка моя. Если мне разрешат выходить на ней в залив.

– Наверное, да, – ответила я.

Но на самом деле в это время я думала о том, что приготовить на ужин. Наступили времена, когда я уже не знала точно, сколько преследователей стоит ожидать вечером. Еще подумала о том, что надо было спросить старого Хендерсона, что особенного он видел на рынке.

– Может, ты и не захочешь его менять, – продолжила я. – Вообще-то, говорят, что это плохая примета.

– Я хочу назвать свой динги «Дорогая Летти».

Я так резко затормозила, что Милли чуть не кувыркнулась мне на колени.

Какое-то время мы обе молчали, а потом я увидела, что у Ханны на глаза навернулись слезы.

– Мне что, даже нельзя произносить ее имя?

Позади нас резко притормозил фургон, я в знак извинения подняла руку, и он поехал дальше. Когда фургон исчез из виду, я повернулась к Ханне и погладила ее по щеке. Мне оставалось только надеяться, что она не заметила, что своим вопросом выбила меня из колеи.

– Милая, ты можешь говорить все, что хочешь. Прости. Просто ты застала меня врасплох.

– Она моя сестра, – глотая слезы, сказала Ханна. – Была моей сестрой. И я хочу, чтобы мне разрешили о ней говорить. Хотя бы иногда.

– Я знаю.

Милли заскулила и начала перебираться на колени к Ханне. Она не любила, когда кто-нибудь плакал.

– Я подумала, что, если у моей лодки будет ее имя, я смогу произносить его, когда захочу, и никто не будет из-за этого дергаться.

Я смотрела на свою двоюродную внучку и мучительно подыскивала слова, которые могли бы облегчить ее боль.

– Я хочу, чтобы можно было говорить о Летти и не бояться, что мама сорвется, или расплачется, или еще что-нибудь.

– Это хорошая идея, правда, Ханна, ты здорово придумала, только я не уверена, что такое возможно. Твоей маме нужно еще очень много времени.

Когда мы приехали домой, я медленно поднялась в свою комнату и достала из ящика стола фотографию Лизы с ее девочками. Один край карточки, там, где я решительно отрезала изображение того человека, был неровный. Я знала: Лиза считала, что единственный способ защиты – это похоронить Летти. Только так она могла продолжать жить дальше, и только так они с Ханной могли чувствовать себя в безопасности.

Но на самом деле все было не настолько просто. Они не могли похоронить Летти тогда и не могли сделать это сейчас.

А притворяться, будто все обстоит иначе, – это вообще не жизнь.

Каждый день я навещала Нино Гейнса. Привозила свежую пижаму, причесывала его, а когда удавалось собраться с духом, даже брила. Поймите, я делала все это не из жалости, просто больше было некому. Да, конечно, Фрэнк мог бы поухаживать за Нино, или Джон-Джон, или жена Джон-Джона, но молодые вечно заняты, у них своя жизнь. В общем, я сама вызвалась и проводила в палате Нино по несколько часов в день. Я читала ему газеты – те статьи, которые, как мне казалось, могли бы его позабавить, – и временами ругала от его имени медсестер.

Я должна была к нему ездить, потому что была уверена в том, что ему плохо там одному. Запах дезинфицирующих средств забирался ему в нос, его старое сильное тело подключили к пикающим мониторам и бог знает чем подкармливали через трубки. Нино Гейнс был создан для жизни на воле. Он, словно исполин, шагал вдоль рядов виноградника, изредка снимал шляпу, наклонялся, чтобы лучше рассмотреть какую-нибудь гроздь, и бормотал себе под нос что-то о восковом налете на листьях или о кислотности. Я старалась не видеть его таким, каким он стал: слишком большой для больничной койки и в то же время как-то уменьшившийся в размерах. Как бы я ни пыталась убедить себя в обратном, было ясно, что он не спит.

Родные Нино были рады, что я с ним сижу. Сами они приезжали и оставляли еду, которая постепенно скисала на столике возле его кровати, еще принесли фотографии, на случай, если он откроет глаза, и музыку, на случай, если он сможет слышать. Они перешептывались, держали его за руку, собирались в кучку с докторами и обсуждали лечение, их успокаивали показатели электроэнцефалограммы, судя по которым мозг у Нино был в полном порядке. Я и без этих показателей об этом знала. Я разговаривала с Нино о виноградниках, о том, что Фрэнк сказал, что скоро появятся первые цветы. Рассказала ему о том, что какой-то покупатель от супермаркета специально приезжал аж из самого Перта. Он прослышал, как хороши его вина, и хотел заключить договор о поставках. Я рассказала Нино о намечающемся слушании, о беспрецедентном количестве общественных протестов, включая заявление от детей из начальной школы Сильвер-Бей, которые посчитали, что киты для них важнее, чем новый школьный автобус. Я рассказала ему о Майке, о том, что тот часами сидит в своем номере на телефоне и делает все возможное, чтобы остановить застройку. Призналась ему, что, несмотря на все то, что он на нас навлек, втайне полюбила этого молодого человека. Рассказала, что во взгляде Майка появилась настороженность и мне казалось, что это следствие того, что он очень требовательно относится к себе. Призналась, что, когда Майк смотрел на мою племянницу, я чувствовала, что правильно поступила, разрешив ему остановиться в моем отеле.