Охранник открывает ворота. Я машу ему рукой, он не машет мне в ответ, я ставлю машину перед блоком. Я приехал на пять минут раньше, несмотря ни на что. Хорошо. Вхожу. Оделия разговаривает по телефону, наверное, с мужем или с кем-то из детей. Она вешает трубку, встает, надевает пальто и сообщает мне обычные новости:

Иммануэль Себастьян: поел, принял лекарства, смотрел телевизор, ведет себя тихо.

Абе Гольдмил: поел, принял лекарства, писал на кухне, ведет себя тихо.

Урия Эйнхорн: поел, принял лекарства, большую часть времени спит.

Амос Ашкенази: поел, принял лекарства, бубнит себе под нос, ведет себя тихо.

Ассада Бенедикт: поела, приняла лекарства, говорит, что она мертвая, в остальном ведет себя тихо.

Деста Эзра: ведет себя тихо.

— До завтра, — говорит она.

— Погодите, — говорю я, — а как же Ибрахим Ибрахим?

— Его здесь нет.

— Нет? А куда же он делся?

— Не знаю.

— Когда это случилось?

— Вчера. Его забрали.

— Кто?

— Я не знаю. С ними была доктор Химмельблау.

— С кем — с ними?

— Не знаю. Люди приезжали.

— И они просто забрали его?

— Да.

— Куда?

— Я не знаю. Зачем вы меня все это спрашиваете?

— Они привезут его обратно?

— Я что, начальник здесь? Спросите доктора Химмельблау. До завтра.

Я присаживаюсь. На пост заглядывает Ассада Бенедикт, смотрит на меня секунду-другую и скрывается в игровом зале. Я набираю номер доктора Химмельблау.

— Да?

— Где Ибрахим Ибрахим?

— Кто?

— Араб.

— А. У него закончился период наблюдения.

— И?

— И все. Он больше не у нас.

— А где он?

— Там, откуда приехал.

— В лагере для беженцев?

— Нет, в военной лечебнице.

— А вы его медицинскую карту получали?

— Конечно.

— Где она?

— Вам её не передавали.

— Что вы имеете в виду?

— Её рассмотрели по принципу служебной необходимости.

— Разве не надо было, чтобы я её перевёл?

— Не было такой необходимости.

— Почему?

— У нас была вся информация, необходимая для принятия решения.

— И какое же было решение?

— Я вам сказала: прекратить период наблюдения.

— И что сделать?

— Передать его армии.

— Но это значит, что он возвращается в тюрьму?

— Там ему и место.

Я вешаю трубку. Позвонить Кармель? Нет. Сама позвонит через пару минут. Я иду в обеденный зал. Иммануэль Себастьян и Абе Гольдмил сидят за столом и смотрят в записную книжку Абе Гольдмила. Я стою несколько секунд, но Абе Гольдмил не спрашивает разрешения прочесть мне свой новый сонет, так что я иду через комнату на кухню, там стоит Урия Эйнхорн, в руках у него синяя пластиковая чашка, наполовину наполненная водой из-под крана.

— Что ты делаешь?

— Можешь дать мне снотворного?

— Где Ибрахим Ибрахим?

— Разве я сторож брату своему?

Я бросаю на него взгляд, исполненный — надеюсь, он так это и поймет, — укора. Он пожимает плечами. Я возвращаюсь в игровую комнату, где Амос Ашкенази и Ассада Бенедикт играют в «Монополию».

— Где Деста Эзра?

— В душе, — говорит Ассада Бенедикт.

Я иду обратно на пост сиделки, сажусь и жду, когда позвонит Кармель. На полке лежит газета, но мне не хочется читать. Я отстукиваю пальцами по твердой пластиковой крышке стола ритм айрон-мэйденовской «Where Eagles Dare». Она все не звонит. Я открываю газету. Заявлявшая в течение многих лет, что информация об определении национальности при регистрации удостоверений была конфиденциальной, Комиссия по свободе информации при Министерстве внутренних дел вчера дала добро на публикацию официального списка вариантов национальной принадлежности. Приводя 132 определения национальностей, принятых Администрацией населения, включая более сотни стран и государств, а также религиозных и этнических вариантов, список, тем не менее, не дает ни гражданину Израиля, ни постоянному его жителю регистрироваться как израильтянин. Среди принятых определений есть абиссинцы, американцы, арабы, баски, боливийцы, друзы, евреи, изучаемые, ирландцы, итальянцы, канадцы, ливийцы, мальтийцы, марониты, микронезийцы, незарегистрированные, неизвестные, неопределенные, неуказанные, тайваньцы.

Я звоню Кармель.

— Алло?

— Ибрахим Ибрахима увезли.

— Кого?

— Араба.

— Который убил девушку?

— Который убил девушку.

— Где он?

— Опять в тюрьме.

— А доктор Гиммельфарб знает?

— Химмельблау.

— Какая разница.

— Конечно, знает. Она его туда и отправила.

— И что?

— Чушь какая-то. Стоило мне уехать на один день в Иерихон, как я возвращаюсь — а его нет.

— Тебе не кажется, что она знает, что делает?

— Но он сумасшедший.

— А она — врач.

— Именно это я и не понимаю. Любой идиот видит, что у него крыша съехала.

— Это не похоже на профессиональный диагноз.

— Он безумен. Он думает, что его душит змея. Как можно психа выставить из психбольницы?

— Она — психиатр. У неё годы опыта, чтобы решить, кто там настоящий сумасшедший, а кто просто пытается остаться безнаказанным.

— Он считает, что Робинзон Крузо — еврей. У него крыша поехала.

— Он убил девушку.

— Он убил её, потому что был буен.

— Все равно он убийца.

— Он сумасшедший убийца.

— И в чем разница?

— Закон утверждает, что разница есть.

— Забудь про закон, — говорит Кармель. — Давай я тебе приведу пример. Когда нацисты убивали евреев из ложной уверенности в превосходстве арийской расы, это было убийство, да?

— Да.

— А когда муж убивает жену, потому что он несправедливо — или справедливо — подозревает её в том, что у неё с кем-то роман, это убийство, правильно?

— Правильно.

— А когда убивают премьер-министра, потому что убийца свято верит в то, что он совершает великое дело для всей страны, — это все равно убийство, верно?