Вдруг словно из-под земли полилась загадочная и сладостная музыка, но, потихоньку выйдя в коридор, я сразу понял, что это звуки клавесина, доносящиеся из горницы жены. Я на цыпочках спустился по лестнице и некоторое время слушал, не переступая порога ее комнаты; затем отодвинул портьеру, которая загораживала вход, шагнул внутрь и остановился на почтительном расстоянии за ее спиной. Она наигрывала мелодию «Чужие Мы Ныне», но оборвала свою чудесную игру, едва заслышав мое дыхание. Потом обернулась, и я, к своей великой печали, увидел, как исхудало ее лицо. Точно та, кого я знал, ушла навсегда и оставила вместо себя другую; но разве не могло это способствовать возрожденью любви?

«А я думал, тебе нездоровится», – сказал я, пытаясь подбодрить и ее, и себя.

«Так и есть. Но я играла, чтобы разогнать тоску».

«Отчего ты тоскуешь, жена?»

«Отчего? Вы еще спрашиваете?» Я промолчал. «Всю ночь меня мучили спазмы и колики, сэр, а теперь накинулась мигрень».

Я пощупал у нее пульс и осмотрел ее внимательнее. «Да, ты больна, – промолвил я, – но хворь твоя не опасна. Ступай к себе в светелку и приляг отдохнуть. Я сварю тебе бульон, который успокоит желудок и окажет мочегонное действие. Все будет хорошо, мистрис Ди, все будет хорошо. А еще твою комнатку надо украсить цветами. Засушенные розы навевают мирные думы и исцеляют любые кишечные расстройства».

«Мистер Келли уже лечил меня».

«Келли? И что же он сделал?»

«Он дал мне особое питье с пшеничной мукой и дынными семечками. Назвал его укрепляющим – и горько же оно было, скажу я вам! А я только проснулась и даже ночное платье не успела переменить, но он заставил меня выпить».

«Ладно, – отвечал я. – Ни слова более. Я предписываю тебе строгую диету, а кроме того, ты должна много спать».

Я проводил жену в ее светелку и велел Одри усыпать пол душистыми цветами и благоухающими травами с малой примесью ароматических порошков – всему этому надлежало помочь ей в борьбе с недугом. Потом я принес ей легкий капустный отвар и накрошил туда немного куриного мяса, но она лишь пригубила этой похлебки. Далее, я изготовил фиалковый настой – им смачивают лоб и ноги даже самых тяжелых больных, если те страдают бессонницей. И так минули два дня, а она все угасала да угасала; я уже не знал, что сказать и что сделать, и решил посоветоваться с Эдуардом Келли, который каждое утро гулял в коридоре перед ее комнатой.

«Как она нынче?» – спросил он меня, когда мы встретились.

«Очень плоха». Я только теперь вспомнил о том его лекарстве. «Чем это вы ее потчевали?»

«Всего-навсего вином с мускатным орехом».

«Она сказала, что питье было горькое».

«Нет, нет, – ответил он. – Это все ее фантазии, ведь больному в бреду невесть что может почудиться. Знаете, как лихорадка меняет вкусовые впечатления».

Назавтра он вновь спросил меня о ее самочувствии и весьма расстроился, когда я сказал, что ей до сих пор не полегчало. В тот же день, примерно в час пополудни, ко мне в кабинет прибежала Одри: она пожаловалась, что Келли услал ее от постели госпожи с каким-то поручением, но она подглядела в замочную скважину и увидела, что он дает мистрис Ди какое-то снадобье. Я немедля спустился вниз и застал его возле ложа жены плачущим и возносящим молитвы.

«Что вам здесь нужно, сударь? – спросил я. – Вы ведете себя неподобающим и неблагоразумным образом».

Он прервал молитву и посмотрел на меня сквозь слезы. «Пожалуй, мне недостает благоразумия, – сказал он, – но чего же вы ждали от человека, который всегда любил вашу жену как брат?»

«Одри сообщила мне, что вы давали ей какой-то напиток или лекарство».

«Нет. Я лишь нагнулся, чтобы уловить ее дыхание. Ей нужно смочить десны уксусом или мятной настойкой».

Внезапно лежащая на постели жена очнулась от тяжкой дремы и устремила на меня серьезный взгляд; я попросил Келли покинуть комнату и после его ухода стал рядом с нею. «Он жестоко обманывает тебя», – промолвила она так тихо, что я едва смог разобрать ее слова.

«Откуда ты знаешь?»

«Я чувствую. Уверена». Она помедлила, чтобы перевести дыхание. «И мне он тоже не друг. По-моему, он вливает что-то мне в рот, когда я сплю».

Все это говорилось с великими усилиями и в большом смятении духа, но затем она поднесла руки к горлу и стала напевать «Песнь Углекопа», вскоре перейдя на мотив «Ступай Печальной Тенью За Красным Солнцем Вслед». «Я знаю еще сотню баллад, – серьезно сказала она мне. – Их ноты хранятся у меня, завернутые в пергамент и перевязанные бечевой».

«Ты должна отдохнуть, жена. Ты еще споешь, когда поправишься, но сейчас не надо. Не надо».

«Я слышала, доктор Ди, что двух голубей можно поймать на один боб, а двух куликов – в один силок. А один злодей может поймать двух глупцов?»

Я понимал, о чем она говорит, но мои думы были заняты совсем другим. «Уже поздно. Склони голову на подушку и спи».

«Ты, верно, прав. Не стоит больше толковать о важных вещах. Но поразмысли вот о чем, муженек. Разве, потеряв все, мы не обретем наконец покоя? Кто отдыхает сутки напролет, если не нищие? Что может быть радостней песенки бедняка без гроша в кармане?» Тут у нее начался бред, и горячка продолжалась весь этот день и всю ночь, вплоть до первых утренних лучей. Она очнулась совсем бледной и ослабевшей до последней степени. «Я почти не помню, что я говорила и делала», – прошептала она мне.

«Ты спала, и сон освежил тебя. Более ничего».

«Нет, сэр. Силы мои на исходе. Я чувствую, как близится что-то другое, новое. Летний день долог, но и за ним наступает вечер».

«Молчи. Не говори так».

«Но, муженек, разве ты не слыхал, что, увядая, земляничные листья издают самый сладкий аромат?»

«Лучше сравни себя с базиликом – чем сильнее его сокрушают, тем упорней он распрямляется снова. Или с маком, что расцветает еще пышней, когда его топчут ногами. Наберись мужества».

Тут над домом послышались крики залетных чаек, и ей, похоже, пригрезилось, будто она лежит у берега моря. «Время надежды ушло, – шепнула она. – Я готова ждать здесь».

Я оставил .жену в печали, не ведая, как излечить ее или хоть чем-то облегчить ее страдания. Но ни постоянно треплющая ее лихорадка со свирепыми приступами через два дня на третий, ни ужасные головные боли, которые не отпускали ее ни на секунду, не могли изгнать из моего смятенного ума тревожные мысли об Эдуарде Келли. Он прекрасно знал, что нынче мне было не до гадания по кристаллу, но почему же его несколько раз находили у ее ложа? Я не мог не верить словам жены о том, что он давал ей некий напиток, но неужели это был яд, с помощью коего он надеялся пресечь ее рассказы о его злоумышлениях? Нет, сие было слишком невероятно; однако я попал в тупик и не видел из него выхода.

Как-то вечером, когда я, снедаемый скорбью, сидел у себя в кабинете, он зашел ко мне и тихо стал рядом. «Я почитаю вас за отменного целителя, – сказал он, – знающего больше, чем любой аптекаришка или травник. Разве не можете вы ускорить ее излечение какими-нибудь лекарствами?»