Я вновь ощупал таинство Тигра, теперь уже круто вздыбившееся.

— Сначала думаешь, — ай, да что там, это же пехота, а тут, видишь ты, артиллерия. Может, брызнешь в меня, а я тебя потискаю и поласкаю?

— Это было бы потрясающе, но уж очень я устал.

— Завтра?

— Да, хорошо.

— Послушай, Тигр. Ты завтра пойдешь в Летний Дворец?

— Да, я собирался туда завтра к полудню. Там еще луковицы остались.

— Не мог бы ты захватить с собой Фредди? Ну там, помочь тебе, не знаю. В твое ателье? Рукава засучить… и там… дать ему заметить, что кое-кто тебе очень нравится, и что ты — мужчина… Ну, например, ты ему скажешь, что я тебя не понимаю, что я всегда так груб и равнодушен с тобой, и что ты, в сущности, считаешь, что я уже довольно стар, и что ты хотел бы поговорить с ним, только с ним, и что это так замечательно, что вы оба наконец вместе, оба униженные Златом, связанные жребием, вы вдвоем, как бы это сказать, что называется… А потом поцелуй его, для начала, очень возвышенно, как братишку… Начнешь нежно-нежно… Сделаешь это, завтра?

— Да, если получится… я хочу сказать… на мой взгляд, не такой уж он офигительный…

— Да ведь это же и не обязательно? Неужели же на мой взгляд он такой уж офигительный, этот глупенький раз-а-ди-ка-ло-нен-ный голубок, с этой его сладкой девчоночьей мордашкой и бархатными кукольными одежками? Но у него мальчишеский задок — ведь не для ржи и праха сотворил его Господь, верно? А ведь ты-то — мужик? Ты думаешь, зачем я его к нам затащил? Чтобы нажираться тут, что ли, или для того, чтобы тут все на стенку лезли от свербежа, и больше ничего? Ты видел его задницу, Тигр? Его седло — оно же просто для твоих членов сотворено, такое крутое, дерзкое, блядское, прямо само напрашивается… Послушай… Не говори, что ты на самом деле думаешь или чувствуешь, пизда ты моя Троянская… Нет, для начала подлижись к нему, подластись. Ну не дурак же ты, в самом деле? Знаешь, что ему хочется услышать. Он красив, красив, красив: и так хорош, и эдак пригож, бесконечно красив — вот с чего начни — и такой молоденький! Тебя это опьяняет, и так далее. И совсем как мальчик, и в то же время такой мужественный — вот, я и забыл — ты видишь в нем настоящего мужчину, — это работает, знаешь ли, ну и всякое такое, поканючь чего-нибудь, в общем, разливайся соловьем. Сможешь запомнить? А заметишь, что клюет — притворись, что хочешь поиграть в девчонку, потрись у него между ног своим хорошеньким мужским задком; в крайнем случае, если заметишь, что ему хочется сыграть мужика, растянешься перед ним с подушкой под поясницей, но только ничего такого не позволяй, помни о…

— Ай, перестань. — Я схватил Тигра за руку и завернул ее ему за спину.

— Ты же никому никогда… а? в себя?

— Нет, никогда.

— Уверен?

— Да. Ай!

— Что «да»? Уверен?

— Что я никогда никого в себя не пускаю. Никого, никогда, зверь. Я твой.

Я выпустил руку Тигра, прильнул к нему и снова принялся орудовать своей Штуковиной.

— Вот как ты должен действовать, сластолюбивый мой Тигра-зверь. Входную дверь оставишь наполовину открытой — там, в Летнем Дворце. Ее нам отсюда будет видно. Если старик это заметит, ему ничего такого в голову не придет. Но дверь тебе надо будет загородить — ведрами, граблями, всяким таким, газонокосилку поставь, ведро с грязной водой — так, что если глухарь его опрокинет, сможешь от души его послать. И дверь в комнатушку тоже, в точности так же: оставь полуоткрытой, но так, чтобы особо было не пройти из-за хлама в дверях — или лучше сказать, за ними. Все открыто, но никто ничего не сможет рассмотреть, и войти никто не сможет — столько там всего навалено. А тем временем ты наверху, на маленьком чердаке, в приятном тепле уютного батрацкого приюта лелеешь пыл жестокой, похотливой любви — любви солдата и мужчины. Если тебе не нравится его мордашка — просто закрой глаза, вцепись в него и дай ему потрогать твой Клинок, зверь. И думай о… о Сьорсе, я имею в виду Сьорса В., или о Сьюрде, Сьюрд Н., с этой его крупной, милой юношеской задницей, и о том немчике, блядовит он был малость, немчик этот, на старом черном Фольксвагене, в своих коротких черных бархатных походных штанишках, в машине, из Вупперталя вроде, в таких еще не то лыжных, не то горных высоких башмаках на волосатых ножищах, — воображал, что он — настоящий мужик… Милый… милый… Ты меня любишь?

— Да, я люблю тебя, зверь.

— Очень? Как сильно?

— Ужасно сильно, зверь.

— Всегда?

— Да, всегда.

— Ты пойдешь завтра в Летний Дворец?

— Да, я пойду завтра в Летний Дворец.

— Помнишь, что ты должен сделать. Послушай… Помнишь, там во внутреннем дворике лежит метла.

— Метла…

— Ну, прутья же. Мы тогда обрезали ивы, но я тогда не все ветки сжег.

— Не все. Ах, да!

— Тогда у меня не все в порядке с головой было, помнишь, в то время, когда я все хотел делать своими руками. И вот тогда я смастерил эту метлу на длинном черенке, пышную, из ивовых прутьев. Она все еще там лежит. В углу. У первого розового куста. Возле деревянного фасада соседского сарайчика, на котором сетка для вьюнков. Деревянный фасад, из планок сбитый, на него еще проволочная сеть натянута, его прямо отсюда видать. Если ты будешь там с ним, и он послужит тебе и разденется перед тобой, и ты сделаешь с ним то, что хочешь, солдат мой, то подними эту метлу, черенком вниз, запихни ее за сетку фасада, так, чтобы мы здесь видели. Сделаешь? Потискай мне мешочек.

— Да, хорошо.

— Сделаешь? Обещаешь?

— Да, сделаю.

— Знаешь… что ты еще… еще можешь сделать, Тигр?

— Нет, а что?

— Если ты сделаешь с ним… это дело… если ты его… возьмешь… О боже, мужчина мой… попроси его тогда, чтобы он сразу не одевался. Он такой красивый, ты хочешь нарисовать его, изваять, хочешь увековечить его прекрасное мальчишеское тело в глине, ну, не знаю. Спроси его, не хочет ли он еще немного полежать голым. А сам быстренько оденься, выйди во двор и просунь мою метлу в эту проволочную сетку. И, Тигр, вытяни из нее самый длинный прут. Они еще гибкие, эти ветки. Там желоб протекает, в углу, и пара прутьев опять пустила листья… Вытащи самый длинный, и вернись в комнату, и запрись на все замки, и подойди к этому красивому голому юному зверю, с прутом в руке… На тебе сапоги, безжалостный мой рекрут… и ты хлещешь его, и длинный гибкий ивовый прут свистит в воздухе, Тигр; и я вижу знак, я вижу стоящую у стены метлу, и я иду к тебе, и тоже вытягиваю из метлы прут, самый длинный, самый гибкий, уже покрытый мелкими зелеными листочками, и ты слышишь, как я подхожу к дому, а я слышу в доме дуэт его меццо-сопрано с ивовым прутом, и я называю у дверей пароль… и ты впускаешь меня, и я целую тебя, и трепещу, и ты вновь запираешь за мной двери, и гоняешь его хлыстом, голого, этого мелкого проблядка, и он пытается ускользнуть от тебя ко мне, а я, хлеща, отгоняю его назад к тебе… Он кричит… кричит… Юношеская кровь струится по его ногам… Ты заставляешь его вопить еще громче, и хлещешь все сильнее, по его светлой попке, заставляешь его петь и плясать… этого маленького шлюхача… эту блядь… Тигр, Тигр… ты правда меня любишь?