еще немного, — шепнул он. Потом кивком головы показал на дверь за стойкой. — Мне надо перекусить, понимаете? — Он торопливо ушел и вскоре вернулся с двумя рюмками бренди; он нес их с ленивой, но уверенной небрежностью, и у него был такой вид, будто мы с ним ни о чем не говорили: просто заказали выпивку, и все. — Это за мой счет, — прошептал он. — Пейте.

— Ну, — сказал Дон, — а теперь что? — Музыка умолкла; мы смотрели с другой стороны улицы, как скрипач, зажав инструмент под мышкой, остановился у столика с молодыми парнями и что-то говорил им, жестикулируя рукой, в которой он держал шляпу. Крестьянка, останавливавшаяся, чтобы послушать музыку, уходила по улице, а ее сынишка опять ехал на ее широченном бедре, сонно, в такт шагам покачивая головой, как человек, сидящий на медлительном и огромном слоне. — Ну, а теперь что?

— А я откуда знаю?

— Перестань.

— Что перестать?

— Нет здесь никаких сыщиков. Он все придумал. Да он в жизни своей не видел сыщика. Да их и вообще-то в Италии нет. Можешь ты представить себе итальянского полицейского без форменного мундира?

— Да нет, конечно.

— Мы просто переночуем у нее, а завтра утром…

— Не пойду. Ты иди, если хочешь. А я не пойду.

Он посмотрел на меня. Потом вскинул вещевой мешок на плечо.

— Спокойной ночи. Встретимся утром. Там, у кафе.

— Ладно. — Он шел не оглядываясь. Потом завернул за угол и скрылся. И я остался один, на ветру. Но у меня была куртка. Толстая твидовая охотничья куртка, сделанная в Шотландии, — мы заплатили за нее одиннадцать гиней и носили по очереди: день он, день я. У нас был еще свитер, и тот, кто ходил без куртки, надевал свитер. Мне вспомнилось, как прошлым летом мы три дня сидели в одной тирольской гостинице, потому что Дон пытался поладить с девушкой, продававшей в гостиничном баре пиво. Все три дня Дон ходил в куртке и клялся, что отдаст мне ее потом на неделю. А через три дня вернулся дружок девушки. Ростом он был примерно с силосную башню и на шляпе носил задорное зеленое перо. Мы видели, как он одной рукой поднял свою подружку и перенес ее через стойку. Я думаю, что эта девушка могла то же самое проделать с Доном: она была огромная, розово-белая — как гигантское фруктовое дерево в цвету. Или как сверкающая в рассветном солнце заснеженная гора. Она могла поднять Дона и перенести его к себе, за стойку, в любую минуту все эти три дня, — а ведь Дон там еще и поправился на четыре фунта.

V

Я вышел на открытое место, где вовсю хозяйничал ветер. Было совсем темно, и все дома стояли темные, и только у самой земли чуть виднелась тоненькая полоска света, словно ветер прижал ее, и она не могла подняться и улететь. У моста домов не было, не было и заборов; внизу сине-стальной полосой темнела река. И только тут я почувствовал настоящую силу ветра. Мост был каменный, с каменными перилами и пешеходными дорожками по обеим сторонам, и я присел на корточки с подветренной стороны. Ветер выл монотонно и мощно, я ощущал его монолитный поток и под мостом и над перилами, над моей головой. Я сидел на корточках у перил с подветренной стороны моста и ждал. Но ждать мне пришлось недолго.

Он не видел меня, пока я не встал.

— Надеюсь, ты налил во флягу вина, — сказал он.

— Ох, черт. Забыл. Давай вернем…

— У меня есть бутылка. Куда теперь?

— А я почем знаю? Где нету ветра. — Мы сошли на берег. Мы не слышали своих шагов — все звуки уносил ветер. Ветер выутюжил и разровнял воду реки — она казалась гладкой и твердой, как сталь. Между водой и потоком ветра, намертво прижатая к реке, мерцала светлая полоска; она немного рассеивала черную тьму. Но ветер глушил и уносил все звуки, так что сначала, даже оказавшись в котловине, по которой была проложена дорога, мы ничего не слышали, кроме шума ветра в ушах. Но потом услышали. Кто-то скулил — тонко, прерывисто, словно задыхаясь.

— Это ребенок, — сказал Дон. — Детеныш.

— Детеныш, да не человеческий. Это какой-нибудь щенок, звереныш. — Мы смотрели друг на друга в редеющей тьме, вслушиваясь.

— Это там, наверху, — сказал Дон. Мы выбрались из котловины и поднялись к невысокой каменной изгороди. К ней примыкало большое поле, его дальний конец терялся в предрассветном сумраке. Футах в ста от изгороди черным расплывчатым пятном проступала рощица. Над изгородью высилась упругая стена ветра — он дул нам в лицо, заходя от рощицы, с поля. Мы облокотились на изгородь и, вглядываясь в рощицу, прислушались. Но скулили где-то ближе, и через секунду мы увидели священника. Он лежал ничком, с внутренней стороны изгороди, его сутана задралась ему на голову и чуть-чуть, еле заметно подергивалась, то ли наполненная, напружиненная ветром, то ли повторяя движения священника. Но что бы он ни означал, этот звук, он не предназначался для чужих ушей, потому что когда кто-то из нас резко шевельнулся, священник умолк. Но он не поднял голову, и задравшаяся сутана продолжала трястись. Или нет, она не тряслась, — это были судороги, корчи. Дон толкнул меня локтем. Мы двинулись вперед, вдоль изгороди. — Давай-ка спустимся, тут вроде не так круто, — сказал он спокойно. Сереющая в рассветных сумерках дорога полого шла в гору. Рощица проступала черным распластанным пятном футах в ста от изгороди. — А где же велосипед?

— Сходи к тете с дядей, — сказал я. — Где ж ему еще быть?

— Хотя правильно, они должны были его спрятать. Конечно же, они должны были его спрятать.

— Давай-ка пошевеливайся, — сказал я. — Да поменьше трепись.

— Правда, может, они думали, что мы его отвлечем и… — Он вдруг замолчал и остановился. Я ткнулся ему в спину и тоже увидел высокие металлические рога, как будто за изгородью притаилась железная антилопа. В ветреной рассветной мгле черная клякса рощицы казалась пульсирующей, словно она дышала, жила. Потому что мы были очень молодыми, а ночь, тьма — даже такая ледяная и ветреная — непереносима для молодых. Молодым нельзя бодрствовать ночью: только сон может спасти их от темных, невыразимых, во веки веков неисполнимых надежд и желаний.

— Да иди же ты, будь оно все проклято, — сказал я.

Высоко вскинутый вещевой мешок горбатил его, торчащий из-под мешка толстый, как кольчуга, но тугой, плотно обтягивающий бедра свитер выглядел смехотворно, да и весь он был безобразный, нелепый и несчастный, — несчастный, потому что смехотворный да еще потому, что без куртки,