беспокойного деда или прадеда, давным-давно почившего на дне морском (а может, по несчастливой случайности, нашедшего последнюю гавань в сухой земле), не вынеся неподвижности и покоя, вдруг с опозданием на полстолетия возродился в тщедушном потомке.

— Я был тогда совсем зеленый, — рассказывал нам Карл, которому еще и сейчас не нужна была бритва. — Про то, чтобы стать моряком, и не думал. Думал в футболисты податься или, может, в боксеры. Пошлет меня, бывало, сестра в субботний вечер за нашим стариком, а там их фотографии на стенках висели. И вот я встану на улице и смотрю, как они входят, и ноги их вижу под дверью, и голоса их слышу, и запах опилок, и в дыму вижу их фотографии на стенах. Зеленый совсем был. Нигде не успел побывать.

Мы спросили Джорджа, как это Карла взяли на корабль, пусть даже помощником стюарда, ведь он и сейчас так мал ростом и лицом похож на церковного служку, а то и на херувима.

— А почему бы ему не плавать? — сказал Джордж. — У нас, небось, свобода. Будь ты хоть подавальщик, хоть кто. — Он обвел нас серьезным взглядом своих черных глаз. — Он девственник, понимаете? Знаете, что это такое?

Он объяснил нам, что это такое. Ему самому, видно, объяснили совсем недавно, объяснили, чем был он сам, хоть он уже и забыл когда, и он, видно, считал, что мы не знаем того человека, который ему объяснил, а, может, он считал, что слово это новое, его только что придумали. Вот он и объяснил нам, что оно значит. Мы тогда два дня как вышли из Гибралтара, дело было в первую ночную вахту, после ужина мы сидели на юте, слушали, как Монктон толкует про цветную капусту.

Карл принимал душ (он всегда, убрав салон после ужина, шел мыться. Джордж, который только стряпал, мылся лишь тогда, когда мы приходили в порт и получали разрешение сойти на берег), а Джордж объяснял нам, что это такое.

Потом он начал ругаться. Ругался долго.

— Слушай, Джордж, — сказал боцман, — а если бы ты был девственник? Что б тогда?

— Что б тогда? — повторил Джордж. — Эх! — Он выругался, длинно, на одном дыхании. — Это вроде первой сигареты с утра, — сказал он. — Начнешь в обед вспоминать, какой у нее был вкус и как у тебя руки тряслись от нетерпения, когда закуривал, и как потом в первый раз затянулся… — Он долго, беспредметно и монотонно ругался.

Монктон наблюдал за ним — не слушал, а именно наблюдал, посасывая трубку.

— Ого, Джордж, — сказал он. — Да ты у нас прямо поэт.

Там был один подонок из Вест-Индии, забыл, как его звали. Он сказал:

— Это что, игрушки. Послушали бы вы, как на португальском корабле помощник капитана обкладывает братишек-матросов.

— Монктон не про ругань говорил, — сказал боцман. — Сквернословить всякий умеет. — Он повернулся к Джорджу. — Кому не хочется снова стать невинным! Известное дело, оценишь, когда потеряешь. — Потом он, сам того не зная, очень удачно, хоть и непечатно, перефразировал байроновскую строфу о мальчике, мечтавшем поцеловать весь женский род в одни уста[63]. — А на какой случай ты его припасаешь? Тебе-то что перепадет, когда он согрешит?

Джордж выругался, переводя с одного на другого озадаченный и обиженный взгляд.

— Может, Джордж в это время будет его за ручку держать, — сказал Монктон. Он достал из кармана спички. — А взять, к примеру, брюссельскую капусту…

— Попроси капитана, чтоб, когда мы придем в Неаполь, он его в карантин посадил, — сказал боцман.

Джордж выругался.

— Так вот, взять, к примеру, брюссельскую капусту, — сказал Монктон.

III

В этот вечер нам никак не удавалось ни разгуляться по-настоящему, ни где-нибудь прочно обосноваться. Мы — Монктон, две женщины и я — побывали еще в четырех кафе, в точности похожих друг на друга и на то, где мы оставили Джорджа и Карла: та же публика, та же музыка, те же слабые, подкрашенные напитки. Женщины — наши, но чужие, напряженные, покорные — сопровождали нас, непрерывно, терпеливо, без слов напоминая, что пора заняться любовью. Я, в конце концов, ушел и возвратился на корабль. Джорджа и Карла на борту не было.

Не было их и на другое утро, хотя Монктон и боцман вернулись; кок и стюард чертыхались на камбузе: видно, кок сам собирался провести день на берегу, а так он оказался привязан к судну. В середине дня на борт поднялся человечек в заношенном костюме, похожий на тех студентов, которые по утрам съезжаются на метро к Колумбийскому университету из районов, населенных еврейской беднотой. Он был без шляпы — волосы длинные и сальные, — небритый и не умел говорить по-английски, возмещая это тысячью подобострастных улыбок. Однако же он сумел найти наше судно и принес записку от Джорджа, нацарапанную на уголке грязного газетного обрывка, и мы узнали, где Джордж. Джордж в участке.

Стюард и так целый день чертыхался. И уж эта-то новость не заставила его замолчать. Он отправился с посланцем Джорджа в консульство. В начале седьмого стюард вернулся с Джорджем. Непохоже было, чтобы Джордж сильно перебрал накануне; встрепанный, обросший синей щетиной, он казался скорее ошеломленным, притихшим. Он тут же направился к койке Карла и, как путешественник, проверяющий постель в третьеразрядной европейской гостинице, отвернул одеяло, потом тщательно заправленные простыни, словно надеялся найти между ними Карла.

— Это что же, — спросил он, — значит, он не возвращался? Так и не возвращался?

— Мы его не видели, — ответили мы ему. — И стюард не видел. Мы думали, он с тобой в участке.

Он принялся перестилать постель, вернее, с отсутствующим видом расправлять одеяло; казалось, он не сознает, что делает, не видит, что вокруг.

— Удрали, — тупо сказал он. — Смылись от меня. Не ожидал я от него такого. Не ожидал, что он так со мною обойдется. Это все она. Она его подбила. Знала, какой он есть и как я… — он тихо заплакал, по-прежнему как будто в полусне. — Он, видно, все время, пока сидели, держал руку у ней в подоле. А мне и невдомек. Она все подвигалась к нему со своим стулом. Ну, а я ему верил. Мне и невдомек. Я-то думал, он, если что важное, сперва у меня совета спросит, особо в таком деле… Верил я ему.

Выяснилось, что, накачиваясь пивом, Джордж по ошибке решил, будто Карл и женщина пьют так же, как и он, — всерьез, но целомудренно. Он оставил их и пошел в уборную; или, вернее, сказал он, вдруг понял, что находится в уборной, и подумал, что лучше бы ему вернуться: не то,