— Я знаю, — ответила я. — Но я никак не знала, куда еще пойти. Никак.

— Никто и никак, — сказала она.

— Миссис Макналти, умоляю вас, помогите мне.

— Я тебе ничем не могу помочь. Как мне тебе помочь? Я тебя боюсь.

Это меня вдруг остановило. О таком я даже не думала. Боялась меня.

— Меня не нужно бояться, миссис Макналти. Мне нужна помощь. Я… я…

Я пыталась выговорить «беременна», но это не то слово, которое тут можно было сказать. Я понимала, что если произнесу его, то для нее оно будет значить то же самое, что «шлюха», «проститутка». Или что она расслышит эти порочащие слова в самом слове «беременна». Казалось, что во рту у меня будто кусок дерева, сидит во рту как влитой. Сильный порыв ветра налетел сзади, с тропинки, и попытался перевалить меня через порог. А она, кажется, подумала, что я хочу к ним в дом ворваться. Но у меня вдруг колени стали подгибаться, мне казалось, что я вот-вот свалюсь.

— Я знаю, что и вам в жизни нелегко пришлось, — сказала я, отчаянно пытаясь припомнить, что же тогда мне рассказывал в «Плазе» Джек. И рассказал ли он хоть что-то? Когда говоришь, лучше помалкивать.[62]

«Беды, — сказал он. В прошлом?»

— Не смей! — закричала она. И крикнула: — Том!

А потом прошептала, так сбивчиво, будто сбитая птица.

— Что он тебе сказал, что Джек тебе сказал?

— Ничего. Просто беды.

— Грязные сплетни, — сказала она. — И ничего больше.

Не знаю, как Старый Том ее услыхал, наверное, выработалась уже привычка вечно прислушиваться к ее голосу, но уже через пару секунд он показался из-за угла, похожий в этой своей шапке и пальто на тонущего моряка.

— Иисус, Мария, Иосиф, — сказал он. — Розанна.

— Уведи ее! — сказала миссис Макналти.

— Пойдем, Розанна, — сказал Старый Том, — пойдем-ка, пойдем назад, за ворота.

Я покорно пошла за ним. Голос у него был дружелюбный. Он все кивал головой, пока подталкивал меня в обратном направлении.

— Иди, — сказал он, — иди-иди, — будто я была теленком, который забрел, куда не следовало.

— Иди.

И вот я снова оказалась на дороге. Ветер летел по улице, словно вереница невидимых грузовиков — с ревом и жужжанием.

— Иди, — сказал Старый Том.

— Куда? — спросила я с беспредельным отчаянием.

— Обратно, — сказал он. — Обратно.

— Мне нужна ваша помощь.

— Тут тебе никто не поможет.

— Попросите Тома мне помочь, пожалуйста.

— Том тебе не поможет, девочка. Том женится. Не знала? Том тебе не поможет.

Женится. Господи боже.

— Но что же мне делать?

— Иди обратно, — сказал он. — Иди.

* * *

Я пошла обратно не потому, что он велел, а потому что другого выбора у меня не было.

Я решила: если доберусь до дома, то пообсохну, отдохну и подумаю, что еще можно сделать. Чтобы только скрыться от дождя и ветра, чтобы суметь мыслить снова.

Том снова женится. Нет, не снова, а впервые.

Окажись он тогда передо мной, я б, наверное, убила его первым, что под руку бы подвернулось. Выломала бы камень из стены, оторвала бы доску от забора и отделала бы его, и убила бы.

За то, что любовью вверг меня в такую гибельную опасность.

Кажется, я и не шла тогда, а волокла себя по дороге. Маленькая девочка все так же сидела у окна, когда я прошла мимо ее дома, все с той же куклой, все еще ждала, пока буря уляжется, чтобы можно было поиграть на улице. Но на этот раз она мне отчего-то не помахала.

Говорят, мы произошли от обезьян и, может быть, животное, которое сидит в нас, нутром чует то, что сами мы едва ли осознаем. Что-то шевельнулось у меня внутри, будто часы пошли или механизм какой запустился, и я инстинктивно постаралась ускорить шаг, ускорить шаг и отыскать где-нибудь тихое укрытие, где можно было бы понять, что это за механизм такой. Была в нем какая-то спешность и какой-то запах, из меня вырывался диковинный шум, который тотчас же уносило ветром. Я уже вышла на щебеночную дорогу к Страндхиллу, меня окружали зеленые поля да каменные стены, и крупный дождь хлестал дорогу, отскакивая от нее будто даже с яростью. Казалось, что у меня музыка в животе, мощная, тянущая, пульсирующая музыка, захлебывающийся «Блэк боттом стомп», пианист, который дубасит по клавишам все неистовее и неистовее.

Дорога плавно свернула, и внизу показался залив. Кто мог бы помочь мне? Никто. Где был весь мир? Как же так вышло, что у меня нет никого в этом мире? Как же так получилось, что жители редких придорожных домишек не выбежали ко мне, не втащили меня к себе, не обняли? Во мне всколыхнулось дикое чувство, что я настолько мало значу для этого мира, что в помощи мне отказано, что священник, женщина и мужчина вынесли мне приговор: в помощи отказать, бросить меня на волю стихий — меня, двуногое животное, пропащую.

Тогда-то, может быть, какая-то часть меня от меня же отшатнулась, что-то покинуло мой разум, что-то вроде того. Убежище. Одинокое существо стремится в убежище. В домике у меня теплился огонь под золой, надо всего-то сбить золу с торфяного брикета да подкинуть еще торфа, и скоро огонь так и запылает. И можно будет содрать с себя старое пальто, и платье, и нижнюю юбку, и ботинки, и с наслаждением вытереться досуха в сухой комнате, хохоча, торжествуя, празднуя победу над бурями и семьями. В накрытом котелке меня ждала незатейливая похлебка, и я ее съем, а потом, сытая и сухая, улягусь в кровать, и буду лежать там, глядя на Нокнари, на старушку королеву Медб на ее каменном ложе, которой там, наверху, уж по полной достанется бури, и буду, как я это люблю, разглядывать свой живот, смотреть, как локотки и коленки появляются и исчезают, пока мое дитя там ворочается и потягивается. И до этого столь желанного укрытия идти мне еще было миль шесть. Сверху мне было видно, что если пойти берегом, где машины, бывало, проезжали во время отлива, то я срежу добрых две мили. Несмотря на мое состояние, я все же отметила, что был самый отлив, хотя берег было едва видно из-за армий и легионов наотмашь секущих дождевых струй. Поэтому я свернула с дороги на узкую тропку, почти не обращая внимания на острые камни, радуясь тому, что срежу путь, да и ноги у меня так онемели, что боли в них я почти и не чувствовала. Вся боль сидела у меня в животе, вся боль была в моем ребенке, и мне до смерти хотелось побыстрее добраться до дому.

Была я когда-то красива, но красоте этой пришел конец.

Внизу, на песке все будто кружилось в танце, словно сама «Плаза» раздалась и заполнила весь залив Слайго. Дождь был как широченные юбки — кружился, подскакивал, пока молотящие столбы ног обрушивались на землю, весь берег и море от Страндхилла до Россес были вымараны миллионами серых и серых мазков. Тут я подумала, что, наверное, не очень разумно было пойти песчаным берегом, или что я, по меньшей мере, не угадала с переменой непогоды — буря расползлась, раззвонилась до невозможности, раздирая меня и мой живот, мое крохотное существо, мои локотки-коленки.