– И вы… станете давать мне уроки?

Иоганн раскрыл рот в изумлении. Он только теперь осознал, как изголодался по новым знаниям. Так путник мечтает напиться после недельного перехода через пустыню. С такой силой Иоганн не жаждал даже обнаженного тела Саломе.

– Но как же я вам отплачу?

Арчибальд склонил голову набок.

– Ты расскажешь мне о себе, Иоганн. – Он вскинул руку. – Не сразу. Возможно, я что-то узнаю во время наших занятий… – Глотнул вина из кружки. – И, быть может, кое-что разузнаю о твоем наставнике.

* * *

Последующие дни были наполнены для Иоганна горечью и удовлетворением. Они ездили по городам Северной Италии и всюду давали представления. Арчибальд сдержал обещание и обучал его свободным искусствам. Иоганна перестали мучить приступы гнева, так, словно жажда знаний вытеснила злобу. Возможно, он впадал в ярость лишь потому, что его духу не хватало пищи. Когда они с Арчибальдом беседовали о грамматике, арифметике и диалектике, Иоганн исполнялся умиротворения. И в то же время он вынужден был с болью наблюдать, как угасает Петер – хотя скрипач мужественно продолжал играть и развлекал публику в паузы между номерами. Эмилио время от времени заговаривал с ним о болезни, но Нахтигаль всякий раз обрывал его на полуслове.

– Я буду играть, пока это угодно Господу или кому-то иному, – решительно заявлял он. – Каждому из нас отведено в этом мире какое-то время. Что толку скорбеть раньше срока?.. А теперь марш репетировать, бездельник. В прошлый раз ты уронил два шара!

В одной из генуэзских аптек Арчибальд раздобыл снотворного мака, и Петер добавлял его в вино. Это хоть немного унимало боль. Вечерами Нахтигаль с отрешенным видом сидел перед костром или разговаривал сам с собой, как в бреду.

– Все-таки он свое получит, – бормотал он. – Черт возьми, неужели оно того стоило? Если б я только мог повернуть время вспять, то выбрал бы ее. Ее, а не эту проклятую скрипку…

Никто не мог понять смысл этих слов. Но у Иоганна не было времени раздумывать над этим – Саломе не давала ему ни минуты покоя. Звездными ночами они любили друг друга так страстно, что юноша желал только одного: чтобы солнце никогда больше не всходило. С Саломе он, как в наркотическом бреду, забывал обо всем на свете. Маму, годы в Книтлингене, маленького Мартина, Тонио, черное зелье, Маргариту…

Но, что бы ни происходило между ними по ночам, днем Саломе как будто преображалась. Она держалась холодно и надменно. Как-то раз, когда они чуть отстали от повозки и Саломе, по своему обыкновению, упрямо молчала и рвала на ходу розмарин и шалфей, Иоганн не выдержал и резко развернул ее к себе.

– Саломе, черт возьми, что все это значит? – выругался он. – Ты не можешь так со мной играть, я тебе не кукла! Если ты не любишь меня, то скажи прямо. Но в таком случае придется покончить и с нашими ночными играми!

– Играми? – Она хитро улыбнулась. – И ты этого хочешь, волчонок? Прекратить все это?

Иоганн не ответил, потому как понимал, что Саломе права. Он нуждался в ней так же, как Петер нуждался в снотворном. Ему не хватило бы духу порвать с ней, и неважно, какой она бывала днем.

– Но… почему ты поступаешь так? – спросил он растерянно. – Я тебя совершенно не понимаю. Ведь по ночам ты совсем другая! Ты меня не любишь, Саломе?

Она долго смотрела на него, прежде чем ответить.

– В последний раз я любила в пятнадцать лет. Это был юноша из Армении, красивый, как ты, и умный. Улыбка, наверное, никогда не сходила с его лица. Когда меня и Мустафу тащили на корабль, он встал у них на пути. Ему перерезали горло и сбросили труп в воду, как дохлую крысу. Я смотрела, как акулы разорвали его прекрасное тело. Тогда я в предпоследний раз плакала. А в последний раз – когда Мустафе вырезали язык.

Взгляд ее стал холоден как лед, губы сомкнулись в тонкую линию.

– Теперь я никому не позволю ранить себя. Никому! А теперь отпусти меня, если тебе дорого твое достоинство. Будет, конечно, чертовски жаль, но я не шучу.

В руке ее внезапно блеснул маленький нож, и Иоганн отступил.

Саломе не приходила к нему четыре ночи. А на пятую ночь, когда она скользнула к Иоганну под одеяло, никто не проронил ни слова. Когда ее ногти впивались ему в кожу, он чувствовал сладостную боль и тихо взвывал, как волк. Потом красные полосы еще долго не сходили со спины. Эмилио смотрел на них с затаенной улыбкой.

– Она пожирает тебя, – говорил он насмешливо. – Я предупреждал, Иоганн: она пожирает нас без остатка.

Единственное, что помогало юноше не думать о Саломе, это занятия с Арчибальдом. Теперь во время переездов они подолгу просиживали в повозке. Арчибальд раздобыл для Иоганна шиферную дощечку с куском мела и счетную линейку, при помощи которой объяснял правила сложных вычислений. Из семи искусств Иоганну ближе всего была риторика, которую преподавали еще Аристотель и Сократ. Они часто упражнялись в последовательности тез и антитез, и Арчибальду доставляло огромное удовольствие опровергать аргументы ученика.

– Сократ сравнивал философа со знахарками, – произнес он однажды, когда Иоганн в очередной раз признал свое поражение. – Он лишь помогает мысли зародиться, но извлечь и явить ее миру ты должен сам.

Иоганн тихо простонал.

– Столько премудростей! Просто удивительно, почему нет такого места, где бы все эти знания сохранялись и были доступны каждому, а не только избранным. Монастыри только копят знания, а чтобы обучаться в университете, нужна прорва денег.

Арчибальд склонил голову набок.

– Времена меняются. В моем родном городе, в Гамбурге, есть публичная библиотека. Она огромна, и любой может пойти туда и почитать любую книгу, какая там есть.

– Хотелось бы мне когда-нибудь побывать там, – произнес Иоганн. – И в Гейдельберге, в Праге и Вене, во всех великих университетах…

Арчибальд с этих пор пил гораздо меньше, хотя спать по-прежнему ложился во хмелю. Занятия с Иоганном будто омолодили его. При этом он постоянно пытался разузнать что-нибудь о Тонио дель Моравиа. Но юноша почти не рассказывал о своем бывшем наставнике. Во-первых, потому, что и сам толком его не знал, а во-вторых – его преследовало странное чувство, что Тонио мог каким-то образом услышать их, если б они заговорили о нем. Казалось, одного лишь упоминания было достаточно, чтобы он возник перед ними из воздуха или его вороны кружили где-то над ними и докладывали хозяину…

Так незаметно прошел сентябрь; в октябре теплых, погожих дней было уже не так много. Погода все чаще стояла дождливая и пасмурная, и солнце все реже пробивалось сквозь тучи. На побережье часто бывали штормы, с моря наползали туманы и тянуло сыростью. И все-таки здесь было куда теплее, чем в эту же пору в Книтлингене. Когда повозка катила вдоль виноградников, увешанных тяжелыми гроздьями, Иоганн с тоской вспоминал, как они все вместе собирали виноград и потом пели песни, как задорно смеялись девушки в его родном городе…