В ноябре они наконец-то решили, что пришло время отправляться в Венецию. Долгое время они разъезжали по землям этой богатейшей республики, что раскинулась по всему северо-восточному побережью и даже имела колонии по берегам Адриатического моря и на крупных островах вроде Крита, но в самом городе пока не бывали.

Петеру очень хотелось в последний раз взглянуть на Венецию, прекрасную и неповторимую, или Serenissima, как еще ее называли – сиятельнейшая. Но было ясно, что желанию его не суждено сбыться. Последние две недели он только лежал в повозке и смотрел в потолок. Все чаще приходилось поить его маком, и порции увеличивались с каждым днем. Скрипка висела рядом на крючке, тихо покачиваясь во время движения. Петер уже давно к ней не прикасался.

В городе Тревизо, всего в двадцати милях от Венеции, они дали последнее представление. Посреди ночи Иоганн услышал слабый стон, доносящийся из повозки. Кто-то тихо звал его по имени.

Это был Петер.

Осторожно, чтобы не разбудить Саломе, юноша выскользнул из-под одеяла и забрался в повозку. Внутри горела сальная свечка, так что можно было видеть изможденное лицо музыканта. Петер, когда-то гордый и сильный, теперь воплощал собою смерть. По лицу его скользнула печальная улыбка, но Иоганну она показалась мертвым оскалом. Огненно-рыжие волосы мокрой соломой липли ко лбу.

– Конец мой… близок, – прохрипел Петер. – Я чувствую.

– Позвать остальных? – Юноша сжал его руку, иссохшую и костлявую.

Петер едва заметно мотнул головой.

– Не хочу… не хочу, чтобы они видели меня таким. Я лишь… хотел поговорить с тобой.

– Со мной? Но о чем?

Но Петер не дал ему закончить. Должно быть, он чувствовал, что времени осталось не так много.

– Иоганн, прошу тебя, скажи… – Петер сделал паузу; разговор стоил ему видимых усилий. – В тот день, когда мы прошли перевал и ты читал по моей ладони… что-то сильно тебя напугало. Это… потому, что ты увидел мою смерть, верно? Скажи мне…

Иоганн помедлил в нерешительности, а потом кивнул. Какой смысл лгать умирающему?

Петер удовлетворенно кивнул.

– Я… так я и думал. Черт бы побрал вас, хиромантов! – Он издал странный звук, и не сразу юноша понял, что это смех. – С самого начала я тебе не доверял. Что-то таится в тебе, нечто темное, и оно не ведает покоя… Как будто… сам дьявол коснулся тебя.

Иоганн не ответил, и Петер продолжал мечтательным голосом, глядя в потолок, словно там проносилась его прежняя жизнь.

– Я… когда-то знал девушку. Прекрасную, как летний закат. Но родом она была из обычной семьи. А я происходил из знатного рода и не мог жениться на ней. Тогда мы сбежали. И зарабатывали на хлеб выступлениями. Это было самое прекрасное время… – Петер улыбнулся. – Я тогда был далек от совершенства, но людям нравилась моя игра. А потом… – он перевел дух, – потом она заболела, тяжело заболела, и я смотрел, как она ускользает от меня. Я поклялся сделать все, чтобы спасти ее! И… тогда какой-то человек спросил меня: всё? Даже три пальца с правой руки? Я согласился на его условия, но пальцы ему не отдал, хоть и обещал. Скрипачу пальцы нужны, как рыбе жабры! Ты ведь понимаешь меня? Понимаешь? И вот она умерла, а я… – Он снова запнулся. – С каждым днем я играл все лучше. Черт знает, как это выходило! – Тут он рассмеялся. – Господи, знаю, я все знаю! Теперь… он все-таки получит обещанное.

Все это время Иоганн держал Петера за руку. Этот человек с огненно-рыжими волосами своей прекрасной игрой был способен смягчить самое черствое сердце. История его звучала сбивчиво, сложно было уловить в его словах внятный смысл, и возможно, именно от этого Иоганну вдруг стало не по себе.

Внезапно Петер с такой силой сжал ему руку, что юноша вздрогнул.

– Молись за меня, Иоганн Фаустус, – прошептал Петер. – Молись за меня, за грешника, для которого скрипка оказалась дороже любимой. Молись за меня! И… сожги… мою скрипку…

В последний раз Петер судорожно сжал Иоганну руку, и жизнь с протяжным вздохом покинула его. Глаза остекленели, он обмяк на своем ложе. В неподвижном взгляде застыл невыразимый ужас, словно в последний миг своей жизни Петер увидел нечто жуткое. Иоганн не мог вынести этого зрелища. Он закрыл Нахтигалю глаза, взял его скрипку и выбрался из повозки. Сквозь облака пробивалось тусклое сияние луны. Со скрипкой в руках Иоганн подошел к костру и бросил ее в огонь. Пламя с треском стало пожирать полированное дерево. Все вокруг спали.

Иоганн хотел помолиться за Петера, но внезапно осознал, что забыл, как это делается. В последний раз он молился у могилы матери, и казалось, это было еще в прошлой жизни. Слова сухими комьями срывались с языка.

– Отче наш, сущий на небесах…

Иоганн быстро перекрестился, после чего разбудил остальных и сообщил, что Петер Нахтигаль, непревзойденный скрипач и предводитель их маленькой труппы, навсегда покинул этот мир.

Долго еще он гадал, откуда Петеру известно прозвище, которое дала ему мама.

Фаустус, счастливец.

Но спрашивать об этом было уже поздно.

11

Они похоронили Петера рядом с кладбищем при небольшой церквушке города Тревизо. Для презренного артиста не нашлось места на освященной земле, но священник все-таки прочел короткую молитву за усопшего, и над его могилой поставили деревянный крест. Погруженный в раздумья, Иоганн смотрел на имя, грубо нацарапанное на кресте. Петер Нахтигаль лежал вдали от дома, похороненный как бродяга. Должно быть, и его, Иоганна, ждала такая же судьба.

Когда священник ушел, друзья некоторое время еще стояли у могилы. Накрапывал дождь, над округой разносился отдаленный звон похоронного колокола. В конце концов Эмилио прервал молчание.

– И как нам теперь быть? – спросил он.

– А как еще? – отозвался Иоганн. – Отправимся в Венецию. Петер ведь этого хотел.

– Но нам нужен новый предводитель, – не унимался Эмилио.

– Действительно, – Иоганн с вызовом оглядел остальных. – И им стану я. Такова была последняя воля Петера. Он попросил меня сжечь его скрипку и с этого дня возглавить труппу.

Это была наглая ложь, но юноша уже долгое время вынашивал мысль преобразить труппу. Некоторые номера устарели, а Петер давно признал в нем полноценного артиста и сулил ему большое будущее на этом поприще. Иоганн чувствовал, что пришло время взять на себя ответственность.

– Ты? – Эмилио насмешливо улыбнулся. – Сколько тебе лет? Семнадцать?

– Не намного меньше, чем тебе, – возразил Иоганн. – Ты, может, и хороший акробат, но публику развлекать не умеешь. Предводителю нужен подвешенный язык. К тому же ты ничего не смыслишь в делах, а я умею считать и торговаться.

– Может, по этой части я и не силен, – Эмилио скрестил руки на груди и смотрел на Иоганна в упор. – Но в Венеции ты окажешься изгоем, потому что не знаешь языка. В отличие от меня.