Насилие есть в этой книге. Религия для своего утверждения использовала методы, привычные для человечества две тысячи лет назад. И еще раньше. Никто особо не церемонился: одних отдавали хищникам, других вешали на кресты… Потом Крестовые походы начались. История любой религии — это история войн и злодеяний, кошмаров, кровавой бани. Очень редко религия дарит мир, покой и любовь. Она разделяет людей, а не сближает. Мы в фильме, впрочем, не хотим кого-то обвинять. Мы просто хотим, чтобы люди, посмотрев его, начинали думать.

«Ученик» местами производит впечатление манифеста.

Я не считаю его манифестом. Манифест всегда прямолинейный и плакатный, в нем нет второго смысла. Второго плана. Поля интерпретации. А у нас любой персонаж — оборотень. Значит, это не плакат. Наш фильм — сильная история прямого действия. Сгущенная в гротеск: пожар в публичном доме во время наводнения. Намеренное обострение.

А можно ли считать «Ученика» фильмом о российской системе образования? Ведь невозможность совместить основы религии с биологией — это про нас.

Ну да, давайте, мол, детям другую концепцию предложим, а потом они сами выберут… Наша традиция тянется из советской зыбкости: как учить детей этим женщинам, которые родом из СССР? Ведь воспитывают в основном женщины. У Майенбурга директор школы — мужчина, но я понял: в нашей школе никаких мужчин-директоров быть не может. Только женщина, причем «народный учитель России». Такую и играет Светлана Брагарник. Она тоже потерянная, иная, чем была у нас в спектакле. Сама растерялась, не знает, чему учить детей. Втайне симпатизирует биологу Красновой, но ничего сделать не может — власть в школе захватывает поп.

Но это как раз не только про Россию, это про весь теперешний мир?

Немецкая пьеса после адаптации оказалась уместной для нас, а теперь, судя по реакции в Каннах, она понятна французам и итальянцам. Значит, мы все живем в одной жопе, попали в одну западню! Экономическая ситуация в Европе более стабильная, эти вопросы еще не стоят так остро. А у нас страна бедная и много проблем, так что кое-что становится очевиднее.

В фильме все время говорится о богопротивности театров. За этим чувствуется что-то глубоко личное. «Гоголь-центр» — именно такой «богопротивный» театр, который может аккумулировать энергию и как-то противостоять фанатизму и тьме?

Конечно! А каким образом еще мы можем сопротивляться? Мой спектакль ничего не изменит. Как и твоя статья. Твоя статья заставит задуматься меня, а мой спектакль — тебя, но что, мы чего-то там не знали? Шлем послания друг другу про понятные вещи: змея, кусающая свой хвост.

Что остается — прибить кроссовки гвоздями к полу, как героиня «Ученика»? И никуда не уходить?

Да, в какой-то момент надо сказать «Я отсюда никуда не уйду», когда все кричат: «Да уезжайте отсюда! Не нравится? Валите!» А я здесь живу и работаю. Мой театр, мое кино. Это и есть моя родина.

Тебе предлагают работать за рубежом, ты уже это делаешь. Велик соблазн уехать и работать вне России?

Я вижу в этом много привлекательного, но и вопросов много. Могу ли я? Могу. Хочу ли я? Хочу. Комфортно ли мне? Суперкомфортно! Но я не хочу терять Россию. Такого зрителя, как в «Гоголь-центре», я нигде не найду. Такой публики нет вообще. Мне многие об этом говорят. Людей одного образа мысли много, и нужны места — не Фейсбук, а физические места! — где они не будут чувствовать себя одинокими. Почему все ходили на эти марши с белыми ленточками? Только поэтому. Они не за Навальным шли, они друг друга хотели увидеть. «Значит, я не один такой „мудак“, есть и другие такие, как я». Соцсети давно не дают ощущения общности, а это чувство единства невероятно важно. Я уважаю и люблю этих людей. Я хочу для них работать.

Кажется иногда, что ты нарочно дразнишь власти: вот поставил спектакль с голыми актерами, вот фильм на религиозную тему…

А где сказано, что нельзя быть голым? В Конституции? Вранье и ханжество мне глубоко противны. И безмолвие противно, ничего нет хуже. Не хочется врать хотя бы себе. Всегда думаю о 30-х, когда людей по одному вели на убой, а все остальные сидели, молчали и боялись. Почему не бросились, не перегрызли этим тварям горло? Как в Собиборе? Многие погибли, но лучше погибнуть так.

Тем не менее ведь и многим твоим единомышленникам фильм резко не нравится.

А потому что кино — это зеркало. Ты смотришься и видишь себя. Не я их бешу, они сами себя бесят.

«Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Наташа Медведева обнаружила, что у нее вырос хвост». Так могла бы начинаться «Зоология», будь она не фильмом, а повестью. Или, например, так: «Старший специалист отдела закупок зоосада города N Наталья Медведева проснулась довольно рано и сделала губами „брр…“, что всегда она делала, когда просыпалась, хотя сама не могла растолковать, по какой причине».

Подобно Гоголю и Кафке, 27-летний Иван Твердовский не собирается никому ничего растолковывать. Неприлично молодая (для нашего контекста по меньшей мере) звезда современной российской режиссуры, обладатель призов «Кинотавра» за короткий метр и дебютный «Класс коррекции» уже проехал с «Зоологией» по миру и собрал внушительный урожай: его наградили Котбус, Минск, Варшава, Рига, Карловы Вары, Батуми и, собственно, Сочи. Причина успеха столь оглушительного, пусть и не на центральных площадках, — в парадоксальной природе картины, решающей отнюдь не только эпатажные задачи. Дураку ясно, что хвост — не физиологическое отклонение, а метафора. Режиссер вновь после «Класса коррекции» исследует, каково быть и ощущать себя другим, как справляться с участью аутсайдера. И избавляется от эмоциональной манипулятивности своей первой картины, двигаясь от драмы «на разрыв аорты» в сторону поэтически-мечтательного трагифарса. Если раньше Твердовский посматривал на Триера, то здесь вспоминается скорее Линч с его необъяснимыми «Головой-ластиком» или «Человеком-слоном».

Впрочем, несмотря на это, «Зоология» — произведение отчетливо национальное. И вновь доказывающее неоспоримый тезис, который большинство наших режиссеров почему-то игнорируют: самый точный русский реализм — это сюрреализм (cм. Гоголя, Достоевского, Щедрина, Платонова, Булгакова; в кино — Тарковского, Муратову, Сокурова).

Твердовский не столько поддерживает негласный канон несуществующей и вряд ли существовавшей «новой русской волны», сколько открыто измывается над ним. Свинцовые мерзости провинциального быта, знакомые всем если не из жизни, то хотя бы из фильмов кинотавровского формата, воспроизведены им с глумливой, почти пародийной скрупулезностью. Бабульки из очереди в поликлинике транслируют в воздух самые дикие суеверия, коллеги-толстухи жадно давятся картошкой с майонезом, мамаша подсажена на телевизор и постоянно сетует на нехристей из Штатов и Европы. Русский мир — женский мир. Мужчины шугаются от агрессии захвативших власть теток, от них помощи не жди. Лузерша Наташа в свои пятьдесят с хвостиком (не таким длинным, как ее собственный) не имеет ни спутника жизни, ни надежды, ни даже мечты. Все, что ей остается, — это тихо сидеть и глядеть на воду, в сторону недостижимого горизонта. По меньшей мере ей повезло жить в провинции у моря; название собирательного города Твердовский не уточняет.