Алиса, как ни в чем не бывало, говорила о семейном счастье, а сама уже три месяца водила лимоном по ковру перед кадильницей. Этому заговору ее научила пуэрториканка Корделия, дочь своей страны, где черная магия — явление до сих пор такое же распространенное, как песок и море. Лимон символизировал горькие чувства Алисы, которая хотела, чтобы Джек увидел в Кики ведьму, каковой она, по мнению Алисы, и была. Ведьму, чьи капризы и чья красота не укладывались у Алисы в голове, ведь красота для Алисы всегда была преходящей; быть красивой, считала Алиса, значит быть красиво одетой, хорошо причесанной, не толстой. Красота же Кики, невыразимая, как Святой Дух, оставалась для нее ненавистной загадкой.

Когда «счастливый» синий костюм Джека вернулся из чистки, вместе с ним в кармане брюк вернулись и серебряные четки. Я всегда подозревал, что своей ирландской, католической ручкой Алиса шарит в этом кармане. В тот вечер, когда мы обедали в «Рейн-бо», Джек достал из кармана мелочь, чтобы послать Хьюберта за «Дейли ньюс», и я увидел серебряные четки впервые…

— Новый молитвенный инвентарь? — задал я ему нетактичный вопрос. Джек молча кивнул и спрятал четки обратно в карман.

Когда Джек в первый раз обнаружил четки у себя в кармане, он внимательно их изучил, посмотрел на крестик, на котором, как ему показалось, были начертаны какие-то письмена, и на крошечную деревянную лучинку внутри (крестик открывался на манер амулета), которая, на что намекнул монсеньор, была частью того, настоящего креста. Письмена на крестике, равно как и вставленная внутрь деревянная лучинка, оставались для Джека такой же загадкой, как все эти «Аве Мария», «Отче наш» и «Славься», которые он читал, водя пальцами по четкам. Разглядывая крестик, он словно бы искал на нем зашифрованное послание от своей матери, чьи четки, начал уж думать он, чудесным образом к нему вернулись. Он хорошо помнил серебряные четки, лежавшие на ее туалетном столике, помнил, как эти же четки обвивали ее пальцы, когда она лежала в гробу. Он изучал письмена, пока до него не дошло: это фальшивка. Дерево, решил он, слишком молодое для Распятия. Обломок зубочистки из универмага Линди — вот что это такое. И все же он перебирал эти серебряные бусинки, бубнил затверженные фразы, как будто и он тоже натирал лимоном ковер или заговаривал деньги и свой порядком уже изношенный оптимизм вверял единственному мистическому существу, в которое по-настоящему верил.

Самому себе.

Никому другому переменить его жизнь было не под силу.

Каким образом мистическое существо приглашает даму на танец? Еще одна проблема, одна из многих. К тому же в наличии имелись две дамы, а не одна. Кого из них выбрать? С кем выйти на середину зала, кого обнять за талию несгибающейся рукой, несясь по волнам власти, согласия и всеобщей любви? Он читал в газетах свои же собственные слова о своей же собственной мифической природе и переставал понимать, что он собой представляет и к чему стремится.

Когда Хьюберт вернулся с четырьмя экземплярами «Дейли ньюс», все сидевшие за столиком погрузились в чтение первой части интервью, которое Джек дал Джону О’Доннеллу. В газете говорилось, что это первое интервью, которое дает Джек после всех несчастий, выпавших на его долю в последнее время. Слова Джека были выделены жирным шрифтом — и не случайно:

Я говорю не из тщеславия — тот факт, что я никогда раньше себя не выпячивал, доказывает, что я не помешан на саморекламе.

Справедливое замечание, Джек. Теперь-то ты «не помешан на саморекламе», теперь у тебя других хлопот хватает. Это раньше ты давал интервью, чтобы вызвать у читателей сочувствие к своему делу, чтобы унести ноги (не зря же в газетах тебя называют «Легс»[66]), чтобы потешить собственное тщеславие. Теперь же, превратившись в легенду, Джек имел все основания стать прагматиком. Другой вопрос, стал ли он легендой, мифом? Кто знает? Вот что говорится о мифическом начале в интервью, набранном жирным, очень жирным шрифтом:

После всего обо мне написанного в общественном сознании возникла, мне кажется, какая-то мифическая фигура. Поэтому мне постоянно приходится защищать себя от мифических преступлений мифического Легса-Брильянта.

Кто такой этот Легс? Кто здесь, в ресторане отеля «Кенмор», знает Легса? Какое отношение Легс имеет к Джеку?

«Привет, Легс!»

«Как делишки, Легс?»

«Желаю тебе выиграть дело, Легс».

«Рад видеть тебя в добром здравии, Легс».

«Выпьем, Легс?»

«Присоединяйтесь к нам, если есть свободная минутка, мистер Легс!»

В ресторане его знали лишь несколько человек, да и те называли «Джеком». Остальные же придерживались «мифической», газетной версии:

«Его называют «Легс», потому что он вечно убегает от своих друзей».

«Его называют «Легс», потому что у него ноги от головы растут».

«Его называют «Легс», потому что еще подростком, уличным воришкой он мог убежать от любого полицейского».

«Его называют «Легс», потому что он всегда много и отлично танцевал».

Станцуем? Кто из вас первая?

— Хорошее интервью, Джек, — похвалил Маркус. — Хорошее в свете предстоящего суда. Наверняка вызовет чье-то расположение.

— Мне не нравится фотография, которую они здесь дали, — сказала Алиса. — Ты на ней ужасно худой.

— Я и в жизни худой, — отозвался Джек.

— А мне нравится, — сказала Кики.

— Я так и знала, что тебе понравится, — сказала Алиса.

— Мне нравится, когда у тебя шляпа сдвинута на затылок, — сказала Кики.

— Мне тоже, — сказала Алиса.

— Не повторяй за мной, — огрызнулась Кики.

Ну, кто из вас первая?

Пригласи Алису, и пусть оркестр сыграет «Счастливые дни, одинокие ночи», твою любимую песню, Джек. Пригласи Мэрион, и пусть они сыграют «Мою ненаглядную», твою любимую песню, Джек.

— А правда то, что здесь говорится про Легса и Огги? — спросила Кики.

— Чистая правда, — ответил Джек.

Кстати говоря, «Легсом» меня стали называть только после дела Малыша Огги. Можете посмотреть в газетах, если не верите. Не так уж важно, когда это произошло, но будем следовать фактам. Родственники и друзья никогда не называли меня «Легсом». Когда кличка «Легс» в первый раз появилась под моей фотографией, люди, которые знать меня не знали, тоже стали так меня называть. С тех пор в газетах я — Легс.

О’Доннелл объяснил, что Эдди-Брильянта как-то назвали «Эдди Легги» (на воровском жаргоне XIX века «легги», или «мосластыми», называли карманников), и эта кличка почему-то закрепилась за Джеком. Об этом репортеру сообщил один полицейский. Но репортер все перепутал. В первый раз Джека назвали «Легсом» в газете, в подписи под фотографией — после этого он и стал Легсом.