Автомобиль, из которого обстреляли Джека киллеры, был найден со спущенными шинами в Катскилле на Проспект-авеню, за зданием суда. В машине нашли магазинные винтовки «браунинг», из которых велся огонь по «Аратоге», а также револьверы системы «люгер» и «Смит энд Вессон» 38-го калибра и два тяжелых автоматических «кольта» с двухдюймовыми стволами — все огнестрельное оружие было заряжено. В машине обнаружили также — забавный штрих! — поддельный регистрационный талон на имя Вулфа[59]. Когда же общая картина покушения на Джека стала постепенно вырисовываться, никому не пришло в голову заподозрить в этой акции Мюррея. Слишком тонкая работа. Слишком тщательно все продумано. «Дело рук Бьондо», — решил Джек.

Мое участие во всех этих событиях ознаменовалось главным образом тем, что мне удалось лишить жадную до развлечений и денег публику Катскилла того спектакля, на который они так рассчитывали. Они стали голосить, что Джек опять их грабит, лишая возможности заработать на себе большой туристический доллар. Под предлогом того, что в округе Грин справедливого суда не получится, я сумел перенести слушание дела в другой округ. Судья согласился, не стал препятствовать этому и ФДР, который «загнал» нас в округ Ренсселэр, где я, привыкший «пастись» в Трое, столице округа, чувствовал себя, примерно как Братец Кролик в зарослях вереска.

Генеральный прокурор Беннет воздал Джеку должное на ежегодном торжественном завтраке в Обществе Святого Имени, в церкви святой Розы Лимской, в Бруклине. На праздновании Дня матери[60] он сказал, что, если бы такие, как Брильянт, прислушивались к советам своих матерей, их судьба сложилась бы совсем иначе.

«Что такое отсутствие материнской заботы, — заявил генеральный прокурор, — мы видим на примере Джека-Брильянта. Брильянт никогда не знал, что такое материнская ласка; о нем не заботились, его не воспитывали. Улица сделала его тем, кем он стал. Вот почему мы говорим: «Мать — это величайший дар, ниспосланный человеку».

Алиса вышла из лифта, медленно пошла по коридору, осторожно ступая по толстому синему ковру, — и вдруг увидела ту, чей облик заставил ее мгновенно забыть о несчастьях, которые выпали (и еще выпадут) на ее долю. В электрическом свете волосы были скорее темно-каштановые, чем золотистые; приспущенная вуаль, темно-бордовая шляпка. Что, Алиса не знает, как Кики выглядит? Кики запирала дверь соседнего номера. Заперла и направилась к лифту, сделав вид, что Алису не узнает. Она это или не она? Своими глазами Алиса видела ее всего один раз. Она была меньше, чем на фотографиях. И моложе. На фотографиях в газетах лицо у нее было очень большое. И в полицейском участке — тоже. Она сидела в полиции и позировала репортерам. Сидела нога на ногу.

Она прошла в нескольких дюймах от Алисы, властно заявив о себе терпким запахом духов. Да, это она. Но если это она, почему ж она даже не посмотрела в ее сторону? Не выдала себя ни жестом, ни взглядом? В конце концов Алиса решила, что поздороваться у Кики не хватило смелости. Трусиха. Бесстыжая шлюха. Что с нее, с уличной девки, взять? Джек, интересно, знает, что она здесь? Кики узнала Алису, как только вышла из комнаты, и тут же отвернулась запереть дверь. Как не узнать: толстые икры под длинной юбкой с истрепавшимся подолом. На тот случай, если сама Алиса ее почему-то не узнает, Кики решила ее не замечать — она боялась, как бы Алиса не сдала ее в полицию. Она ведь скрывается. Но рискнет ли Алиса? Джек ведь убьет ее за это. Корова. Домохозяйка толстобрюхая.

Почему другим жизнь улыбается, а ей, Кики, показывает зубы? Каждый раз, как на Джека совершается нападение, появляется эта корова, эта старая свинья. Толстая, жирная хрюшка. Почему Кики так не везет? А потом еще скажут, что она голову Джеку морочит. И как не стыдно только говорить такое?! Корова прошла мимо, не проронив ни слова. Не узнала ее. Кики дошла до лифта, а потом повернулась и увидела, что Алиса входит в соседний номер. Как это могло получиться? Хорошенькое дело — живут дверь в дверь! С какой стати? Почему эта корова взяла соседний номер? Нет, это неспроста. Но откуда она знала, какой номер занимает Кики? Надо будет рассказать об этом Джеку. Что ты тут забыла, корова толстозадая?

Джеку импонировало, что он живет в «Кенморе», цитадели американской аристократии, чьи бледно-розовые тона окрасились в период Сухого закона в цвет крови. «Кенмор» ничем не уступал «Грэнд Юниону» во времена Бриллиантового Джима и Ричарда Кэнфилда[61]. Здесь, приехав в Олбани, жил Мэтью Арнолд[62]; здесь останавливался Марк Твен, когда пропагандировал в капитолии теорию остеопатии. Здесь же обедал иногда и Улисс С.Грант[63]. Здесь жил сын Ала Смита[64], когда его отец был губернатором; впрочем, в ресторане «Кенмора» можно было в те годы встретить губернатора любого штата, не только Нью-Йорка. Ресторан этот по праву гордился самой длинной в Америке стойкой бара, куда приходили перекинуться словом законодатели и где истинный джентльмен из привилегированного района города всегда имел возможность наклюкаться в компании себе равных.

Все это Джек, безусловно, сознавал, даже если ему неизвестны были подробности, ибо традиции здесь давали о себе знать и в старинном мраморе, и в начищенной до блеска меди, и в мебели красного дерева, и в пышном клене в холле, и в витражах, и в полном отсутствии шума с улицы. Джек всегда был очень чуток к любым проявлениям утонченности.

Даже теперь «Кенмор» хранит о нем больше воспоминаний, чем о Винсенте Лопесе или о Руди Вэлли, о Филе Романо или о Доке Пейтоне, о братьях Дорси[65] или о любом другом более или менее крупном музыканте, из тех, кто так долго был законодателем моды, чей блеск теперь поблек, чья музыка забылась, чья притягательность осталась в прошлом.