Долго, не менее двух часов, капитан добирался по забитым улицам через весь огромный город на его северную окраину, в Свиблово, и там, в паспортном столе, раздвинув плечами плотную и потную очередь посетителей – особенно рьяным пришлось сунуть в нос красную ксиву, – из рук некрасивой девушки с красивыми волосами получил в обмен на шутку и улыбку и взмах той же ксивой ксерокопию формы номер один: картонной карточки с фотографией искомого гражданина Кораблика, идентичной той, что вклеивалась в общегражданский паспорт.

С фотографии смотрела сухая, твердая физиономия. Голый череп, хрящеватые уши, очки в круглой оправе а-ля Джон Леннон. Острый маленький нос. Бедноватый прямоугольный подбородок.

Всякий сыскарь знает, что фотография в паспорте имеет мало общего с оригиналом – в смысле портретного сходства. На первое фото (сделанное в юные годы) вообще нет смысла смотреть. Мужчины на таких снимках – забавные недоросли с торчащими ушами и тонкими шеями. Женщины еще более забавны: убийственные лихие зачесы, жирно накрашенные, дико вытаращенные глаза, выпуклые яркие губы. Капитан не встречал ни одной женщины, которой бы нравилось ее собственное фото в паспорте.

Еще больше загадок загадывают снимки из розыскных дел. Те самые, сделанные в следственных изоляторах, фас и профиль, на груди – белый номер на черном фоне. Клиент может быть кем угодно – хоть Леонардо да Винчи, хоть Леонардо ди Каприо, – но тюремное, в безжалостнейшем ярком свете, фото в ста случаях из ста делает его жутким злодеем, растлителем и душегубом, с полубезумным бешеным взглядом, с криво выдвинутой челюстью. Ощерившийся клиент проедает глазами объектив, упирается затылком в особую железную планку и подсознательно понимает, что тюремные архивы зафиксируют его на веки вечные именно такого вот: сверкающего глазами, волосы дыбом.

Но здесь и сейчас, внимательно вглядываясь в черно-белую ксерокопию черно-белой фотографии, капитан Свинец вспомнил въяве это лицо, доподлинно опознал эти глаза за круглыми стеклами, и этот узкий подбородок, и дважды по-мефистофельски изогнутые уши с торчащими наружу верхними концами.

Эту белесую круглую морду он видел тогда, в морге.

Знобкий охотничий холодок пробежал по коже капитана. Он нашел. Отыскал.

Мужчина, внимательно наблюдавший за капитаном из приоткрытой двери морга города Захарова, был Кирилл Кораблик по прозвищу Кактус, сотрудник Межрегионального фонда ветеранов олимпийского движения.

Капитан небрежно сложил бумажку вчетверо, сунул во внутренний карман, вышел из душного, заполненного нервными людьми коридора паспортной конторы на крыльцо, вдохнул ледяной предзимний воздух и ощутил редкое, из ряда вон выходящее удовольствие.

Ради него он, собственно, и жил.

Некий юноша в модном пальто выскочил из дверей, толкнув капитана в бок, и поспешил к своему авто, на ходу победно сжимая пальцами новенький, только что полученный загранпаспорт, но сыщик благодушно простил засранца – пусть валит в свою Турцию, или Египет, или куда там он намылился.

Свинец где-то читал, что поэты, когда сочиняют стихи, испытывают особенное, ни с чем не сравнимое наслаждение. Алкоголь, наркотики, женщины, деньги, власть – чепуха по сравнению с чувствами, рождающимися в душе и теле творческого человека, художника, сочинителя, музыканта.

Сейчас капитан с наслаждением приравнял себя к поэту. Охотник, настигнувший жертву, обуреваем похожими чувствами.

Ночью ей приснился кошмар. Кружила какая-то бельмастая морда. Вроде бы человеческая – но нечеловечески деформированная. Марина рванулась, словно из колючих железных цепей, но вышло – всего лишь из плена тонкого одеяла. Оторвала затылок от подушки, закричала, продышалась, вытерла со лба пот. Нашарила на тумбочке стакан с водой, сделала глоток, продышалась еще раз.

Душу что-то нагружало. Какая-то идея, тяжелая, давила, мешала, не позволяла оттолкнуть себя.

Встала, сдвинула балконную дверь, вышла в ледяную ночь. За спиной, выползая из теплой тьмы спальни, висело жестокое одиночество. Не мужское – разгульное, сулящее приключения, – женское одиночество; пронзительно-тусклый вдовий алгоритм быта.

Одна. Одна посреди черного, неярко кое-где подсвеченного, глумливо ревущего моторами мира. Одна в доме, одна в городе, одна на целой земле. Где тот, к которому хотелось прилепиться, как живое прилепляется к живому в попытке выжить? Его нет, он канул в неизвестность, подложив вместо себя подозрительный труп.

Куда теперь? И что теперь? И как теперь?

Сверху цедили серебряный свет бледные звезды; снизу хулиганили разноцветные огни машин – то смешивались в густые пятна, то делились, дикими всполохами разбегались прочь друг от друга.

Нет, он жив. Матвей жив. Он со мной, он шлет мне сигналы. Его мозг сотрясается и дышит. Я чувствую импульсы и пульсы, я дрожу от его вибраций, достигающих меня сквозь километры льда и мрака.

Накапала корвалола. Уснула.

Необъятный мегаполис, ежедневно выгоняющий на работу десять миллионов мужчин и женщин, утром пятницы начинал нервничать. От усталости. И от предвкушения выходных. Десять миллионов мозгов меняли настройку. Десять миллионов индивидуальных воль перенацеливались. Живой корабль водоизмещением в семьсот тысяч тонн перекладывал руль. Трудно поскрипывая, ложился на новый курс.

В пятницу Марина никогда не выходила за порог дома. Бестолковая пятница принадлежала спешащим, переутомленным трудящимся гражданам. Нигде не работающая супруга виноторговца, обладательница счастливого билетика в лучшую жизнь, предпочитала наблюдать многокилометровые автомобильные пробки и осажденные толпами супермаркеты из окна квартиры. Максимум – посредством телевизора.

Сейчас она и телевизор не стала смотреть. Точнее, попробовала – хотела отвлечься, как-нибудь расслабиться после страшной ночи, – но с экрана ей тут же подмигнул некий пылкий педик, и она все выключила. Бродила по комнатам в тишине. Пила кофе без кофеина.

Ближе к обеду приехала Надюха. Ну, не к обеду – в три часа дня, так показали часы на прикроватном столике; впрочем, хронометры, циферблаты, тикающие устройства, безжалостно отмеряющие секунды, минуты и прочие отрезки жизни, для Марины стали теперь практически ненужным элементом интерьера. Времени она не чувствовала. Время утратило ценность и функцию. Когда-то, всего лишь неделю назад, оно бежало, возбуждало, увлекало за собой – теперь превратилось в мертвое, стоячее болотце.

Гостья, обычно практикующая яркий макияж, предстала ненакрашенной, белесой мышкой, волосы забраны в пучок, потертые джинсы, обвисший свитер. Не хочет, наверное, меня раздражать, не хочет выглядеть в моих глазах как праздник – догадалась зевающая, вялая хозяйка, наблюдая, как перед ней появляются из вместительного пакета шоколадки, охлажденная клубника, пачки ментоловых сигарет, банки маслин, какая-то колбасная нарезка. Марину кольнуло: явно не совсем по карману Надюхе вся эта снедь, а вот же – не пожалела денег, принесла, чтобы хоть как-то скрасить беду…