А ветер, ветер дул, и шумел прекрасный лес, и цветущий вереск светился вдоль дороги белым и нежно-лиловым, и ветви поперек пути протянул остролист, усыпанный красными ягодами… Так не бывает в земных лесах, но шуми, старый бук, шуми, ясень ясных дней, и ты, дрожащий тонкий клен, погладь резным листом по щеке девушку, которая спешит умирать… Пусть она запомнит, как прекрасен Господень мир, как пахнет летний лес, какие дымчато-голубые ягоды кивают вдоль следов подков, как веет ветер в бледных небесах… Пусть она заберет вас с собой, куда бы она ни шла; пусть она сделает все правильно.

…Аллен думал, что возненавидит этот замок, едва увидав. Но все получилось наоборот: замок ему неожиданно понравился. Он был белым, светло-серым и золотым, со многими хрупко-прекрасными тонкими башенками и флюгерами, а вода во рву казалась совсем белой из-за бледного неба. Один из рыцарей протрубил в большой хрипловатый рог, и мост, скрипя, опустился перед пришлецами. За воротами замка, в широком внутреннем дворе, молчаливые слуги увели коней, черные рыцари увели куда-то Клару, которая улыбалась друзьям и обещала скоро вернуться, а их самих один из провожатых повел совсем другим путем и оставил одних в широком пустом зале, где находился только огромный холодный камин и резные скамьи вдоль стен. Центр зала окружали белые колонны, и среди них, кажется, бил высокий фонтан. Гай пошел к нему освежиться, но не смог протиснуться меж колонн, стоявших, как густой лес. Только вода, звеня, билась о камень, и прохладные брызги касались лица. Арка, через которую они вошли, изображала два белых дерева, переплетенных кронами.

В другое время Аллена привлекла бы вся эта красота, но сейчас он мог только тревожиться за Клару и ждать. Он не знал, сколько времени прошло в ожидании; слуга принес им вина, и они попили, причем не евший ничего со вчерашней ночи Аллен крепко опьянел от пары глотков. Кроме того, проснулся его зверский голод. Теперь он, пожалуй, не думал больше, что он в плену собственных иллюзий, — настолько реально пустой желудок требовал у него хоть что-нибудь предпринять. Остальные если и имели сходные чувства, то виду не подавали, и Аллен чувствовал себя низменным рабом собственного тела, страдающим «о своем» в день всеобщего траура. От этого его ожидание, увы, легче не становилось.

Клара вернулась внезапно, как порыв ветра. Глаза ее сияли из-под монашеского капюшона, она напоминала королеву среди любящих блистательных подданных. Она вошла быстро и как-то радостно, и свита спешила за ней — немалое число рыцарей, не меньше пятидесяти, и несколько дам. Одна из дам, светловолосая, вся в белом, несла огромное серебряное блюдо на вытянутых руках. Аллен вздрогнул — так сильно она походила на Лару, какой та была на многочисленных фотографиях.

— Я сказала свое слово! — Клара начала говорить, еще только приближаясь, и высокий свод отразил ее слова, как колокол. — Друзья, я видела короля. Я решила. Прошу вас принять мое решение, оно верно.

Аллен знал, что она скажет, едва увидел ее; сильная боль едва не свалила его с ног, и только сейчас, только сейчас пелена пала с его глаз, и он понял, что все, что происходит, происходит до конца. Это — живой мир, и люди в нем умирают по-настоящему. Он услышал звон фонтана о камни, услышал дыхание каждого из рыцарей, застывших в ожидании последнего слова, чувства его обострились, как… у человека без кожи. И — он увидел две светлые слезинки, катящиеся из распахнутых глаз Клары, слезинки о том, что умирать больно и страшно, даже когда правильно и когда ты — не человек более, а герой истории, роль, отведенная в драме более великой, чем ты можешь представить… Когда ты отдаешь себя Пути, следует помнить, что Путь возьмет тебя целиком. Возьмет и поставит на место, для которого ты лучше всего предназначен. Но самое главное, что и тогда ты остаешься собой. Просто человеком, которому очень страшно.

У кого из нас хватит мужества отдать себя и при этом остаться собой до конца?..

Когда-то это все уже было, вспомнил Аллен, ясно поняв теперь, о чем кричала ему сестра у вод бегущей реки. Может быть, не со мной. Но есть что-то еще, кроме нас, что-то большее, какие-то священные места, которые занимают разные люди. Это важно, может быть, важней всего на свете. Они при этом — один и тот же человек, но каждый остается собой. Это как Папа Римский — место его одно, и имя месту — Апостол Петр, но при этом каждый первосвященник — человек. И за то, что он сделает, стоя на этом месте, он ответит один на один, когда придет его час. Это называется — impersona, вспомнил Аллен далекое, безумно важное слово. «Но я не смогу, я слаб, я не смогу просто стоять и смотреть».

Здесь уже стояла другая девушка, и она тоже была мне сестрой.

…Но смерть остается смертью, и каждый умирает по-настоящему.

Клара выпростала из широкого рукава свою руку, полупрозрачную, с синими жилками, и положила на край серебряного блюда. Глаза ее, огромные, черные на белом, состояли, кажется, из одних зрачков. Она обвела взглядом лица друзей, стоявших перед ней. Выплескивающийся из ее глаз огонь, наверное, мог осветить весь мир. Ей было очень страшно.

Марк смотрел на нее не отводя глаз. Сейчас он стоял близко к смерти как никогда. Как никогда даже на войне. Сейчас все силы, все благородство своей души, все, чем он был, он использовал на то, чтобы просто стоять и не делать ничего.

— Что же вы стоите?.. Отворите мне кровь. Я хочу, чтобы это… сделал один из вас.

Широкий серебряный кинжал лежал на блюде. Его теперь держали двое рыцарей. Лара, или кто она там еще, отошла в сторону, и ее не было видно. Свет из высоких окон стал совсем золотым — должно быть, к закату появилось солнце. Зал утопал в золоте, и Клара улыбалась.

— Братик…

Аллен отвел глаза. Это было слово Роберта, и это Роберт спас его, вернув его туда — свет, ветер, сомкнутые руки в незапамятный сияющий день: «Мы будем давать обеты…»

— Я не могу, — одними губами ответил он, и Клара поняла его.

Марк что-то прошептал и двинулся. Аллену показалось, что он сейчас упадет, но он продолжал стоять.

— Отец Йосеф…

Священник медленно протянул руку к ножу. Его руку в движении остановила другая. Более темная и жилистая. Рука Гая.

— Позвольте… мне.

Ему не было ответа, и дрогнувшие пальцы Гая сомкнулись на кинжале. Клара перекрестилась и опустила правую руку на серебряный край. Аллен закрыл глаза.

…Когда он вернулся, блюдо уже почти наполнилось кровью. «Нет ничего краснее крови, — подумал Аллен отстраненно, — и так было всегда. И кровь свою отдать не жаль. Я никогда не хотел быть пророком, и никто не хотел, потому что пророчества сбываются. Я знаю, почему не надо говорить много слов. Не потому, что слова ничего не значат. Напротив, потому, что они значат слишком много».

Он смотрел на белое лицо Клары, которую поддерживали сзади двое рыцарей. Один из них был Эйхарт с черной бородой. Другой, старый — кажется, капитан с теплохода.

Губы девушки шевелились. Наверное, она молится, подумал Аллен сквозь тяжелый туман в голове, пришедший на смену бешеному обострению чувств. Но по губам ее он прочел иное.