Потрясенный Крафаилов смотрел на свой профиль и специальное боковое зеркало, извлеченное Мемозовым из велосипедного кармана. Что же это — Натали, псевдочувство, гладиолус… последний шанс?

Тут появилась на пороге внушительная дама в костюме, похожем на маскировочный комбинезон. Пышные волосы ее струились по плечам, она была весела и спокойна и отнюдь не смущена своим диким костюмом, а, напротив, чувствовала себя в нем уютно и мило, как чувствует себя, должно быть, Диор в своем доме. В сильной руке незнакомка несла болгарскую сигарету «Фемина».

— Я извиняюсь, мне бы товарища Крафаилова побеспокоить.

— Видишь? — жарко шепнул Мемозов Крафаилову че рез зеркало в ухо. — Еще одна жертва. Итак, вы медиум. Договорились?

— Мне бы, товарищ Крафаилов, приобрести бы у вас десяток-полтора пластмассовых вазочек и пару-тройку художественных картин для буфета. Не возражаете? — про пела дама и прошла к столу, играя кудрями.

«О сладостная! — в ужасе подумал Крафаилов, впервые так подумал о женщине и умоляюще взглянул на недостойного Мемозова. — Друг, не уходи!»

— Ну, не буду вам мешать! Ищите общий язык. Адью! — жутко подмигивая обоими глазами, кашляя, хмыкая, намекая на что-то и головой и руками, Мемозов сел на велосипед и уехал из кабинета.

Все было тихо, выезжал два раза Феб в своей коляске, но вдруг возник девятый вал зловещей масляной окраски, как Айвазовский написал, а он при всей своей закваске из масла воду выжимал весьма умело, без опаски, вообще был славный адмирал.

И вдруг, уже в прозе, не в сибирских небесах, а в кабинете шефа-вдохновителя, зазвонил междугородный телефон.

— Пихты? Поговорите с Копенгагеном.

«Ага, — подумал В-С. — Нервничаешь, старая кочерыга?»

— Гутен абенд, Эразм Теофилович, — благоговейно по привычке ответил В-С, хотя кашель ему не понравился.

— Кашляю, — пояснил Громсон.

— Слышу, Эразм Теофилыч.

— Несколько вчера перебрал. Тигли распаялись.

— Чувствую, Эразм Теофилыч.

— Как вэттер? Морозы, снег, жуть? — поинтересовался Громсон.

— Пока не жуть, Эразм Теофилович, но на горизонте Жуть.

— Напоминаю, Великий-Салазкин, вы меня на морозы Приглашали.

— Ждем, гросс-профессор, и вас, и морозов. ПрОгноз трашный.

Вслед за этим последовало молчание, долгое и смущенное, в котором без всяких помех со стороны магнитных фер слышалось копенгагенское покашливание, шепот «цуум то-ойфеель, Мари, пошель к шорту», бульканье копенгагенской воды, шорох теплого скагерракского ветра Вокруг позеленевшей от Каттегатской сырости маленькой статуи на круглой площаденке под окнами Громсона.

«Да ну, хватит уже жилы тянуть и себе, и мне, — думал, волнуясь, В-С, — спрашивай, Теофилыч, не чинись. Ну, обскакали мы тебя, ну ничего, у нас ведь могучая красавица Железка, а у тебя чего — кухня ведьмы. Ну ничего, Теофилыч, ведь не для себя же живем, для блага же общего гумануса, — думал он, — спрашивай же, Теофилыч».

— Тут мне Кроллинг говорил, вы там чего-то затеяли, какую-то работенку, хе-хе. — небрежно, как бы что-то прихлебывая, заговорил Громсон, — я сейчас вспомнил вот по странной ассоциации: вошел мой кот с крысой в зубах — брысь, Барбаросса! — и я как раз вспомнил. Плазмы, что ли. заварили горшок или твердое тело катаете?

— Да нет, Эразм Теофилович, кой-чего похлеще, — глуша торжествующие нотки, проговорил Великий-Салазкин, — мы тут диких мЕзонов тАбун загнали в «Выхухоль».

— Ага! — захохотал Громсон. — А знаете, кто такие эти мезоны?

— Не знаю, гросс-профессор. Кто ж знает?

— Это черти, милый друг! Самые обыкновенные чертенята, с рожками и хвостиками! Недаром, недаром мудрые схоласты спорили о кончике иглы. Вот так, В-С, чертей вы загнали в «Выхухоль», серой там у вас пахнуть должно, адским мышьяком! — он вдруг захлебнулся никотинным кашлем, а потом, после короткой, но полной значения межконтинентальной паузы тихо спросил: — Маршируют?

— Маршируют, Эразм Теофилович, — сухо ответил Великий-Салазкин, задетый, конечно, за живое бестактным напоминанием о сере и мышьяке.

— Так я и думал. — проговорил Громсон. — Потом плясать начнут. Есть надежда на встречу с известной особой?

— Надеемся, — хмуро ответил Великий-Салазкин.

— Значит, звоните, если запляшут, а я сейчас гороскоп составлю на долгожданную персону. Как морозы стук нут, звоните! Брысь, Барбаросса! Пошел к шорту, Мари! О. Агнесс, майн либе медхен, вы пришли наконец, я вызвал вас вот этими кореньями! Бай-бай, Великий-Салазкин!

Великий-Салазкин повесил трубку с мрачным жеванием губ, с дерганьем бороденки, пошел к окну для того, чтобы погрустить.

В окне, застывший на полнеба, висел над Пихтами девятый вал: в сумраке, созданном им, тихо светились оранжевые трубочки фонарей: вдоль улицы Гей-Люссака к Железке ехал велосипедист с автомобильной фарой; а ближе всего к БУРОЛЯПу стояло огромное хвойное растение, подножия которого сидели две пихтинские собаки-друзья пудель Августин и сенбернар Селиванов, а над ними на ветке покачивалась их птица-друг ворон Эрнест, а еще ближе возле самого окна покачивалась на ветке безымянная белочка, по-английски сквиррел.

Вот, стал думать Великий-Салазкин, мы надеемся на Встречу, а старая кочерыга уже встретился, хоть и не Дабль-фью, а с какой-то там Агнесс. У него поиски идут и другом направлении, он применяет испытанное лекарство против очередного приступа смерти. В столетнем возрасте сколько же накопилось геройства! По крайней мере Вот уже лет двадцать ежедневного геройства, столько силы воли, чтобы не прислушиваться к шороху атеросклероза. Впрочем, так ли? Быть может, юноше-легкоатлету бывает иногда и хуже, чем старцу или бальному, ведь его вдруг среди ночи может оглушить мысль, что и он умрет, и время вдруг сплющится так страшно и так сильно, как бывает только в юности. Ты вспомни, как ты умирал и много ли было геройства.

Сквиррел

Я умирал от полного расстройства как гладкой, так и Поперечно-полосатой мускулатуры, а в небе в овальном окне среди хвойной пушнины покачивалась белочка, но английски сквиррел.

Сквиррел, сквир-р, скви-и… — очень точный звуковой эквивалент, слово древнего происхождения. Белка, белочка — это ласкательное скольжение снаружи по нежному пуху. Сквиррел — внутренний звук, заявка на жизнь без защитной маленькой твари.

Я умирал ежедневно и все время смотрел на свою сквиррел и однажды увидел любопытную, иначе и не назовешь, картину. Сквиррел сидела у меня на груди и ела мое горло. Боли я не ощущал, но отлично видел происходящее как бы со стороны. Тогда из-за долгого лежания в больнице со своим умиранием я уже неплохо стал знать анатомию и видел, как сквиррел мелкими укусами снимает кожу и апоневрозисы, как оголяется гортанный хрящ, а рядом пульсирует толстая артерия.

Вот она, милая моя, ласковая, пушистая сквиррел, думал я, сейчас она куснет артерию, и тогда я весь выльюсь на простыню и отпаду. Я думал об этом спокойно и даже некоторым лукавством — выльюсь и отпаду. Было ли это геройством?