Я его увидел, но он меня не заметил. Я наблюдал за тем, как он мается в ночи вместе со всеми остальными племенными жеребцами.

Красавец Джим Мейсон, бывший муж Сид, покорно ждал свою Мем после работы.

Часы посещений потеряли всякий смысл. Мой отец просыпался теперь только в зависимости от боли и уколов морфия.

Можно было просидеть возле него целый день, а он бы все спал — если, конечно, это наркотическое забытье вообще можно назвать сном. Когда действие опиатов заканчивалось, а опухоль не начинала снова терзать его, он просыпался и разговаривал со мной, и глаза его были полны слез от страдания и невыносимой грусти. Я ждал этой минуты его пробуждения.

Посреди ночи он пошевелился, облизал пересохшие губы, и мой чуткий сон прервался. В палате было тихо, если не считать храпа старика через кровать от отцовской. Я помог отцу сесть и смочить рот ничтожно малым количеством воды.

Когда он начал задыхаться — теперь он все время задыхался, — я помог ему надеть кислородную маску и держал его за руку, пока он отчаянно хватал воздух ртом. Как же мало воздуха ему было нужно, как мало воды! Мое сердце разрывалось, когда я видел, как мало ему нужно да я жизни.

Он снял маску, его лицо исказилось от муки, и я снова подумал о том, что никто не предупреждает нас об этой боли. Но я все еще не мог решить, что хуже: видеть эти ужасные страдания или видеть его оглушенным морфием, более не принадлежащим самому себе. Нет, решил я, видеть его мучающимся от боли хуже.

Он посмотрел на меня, безнадежно потряс головой, а потом снова отвернулся.

Я взял его за руку и крепко сжал ее, понимая, что душевные силы оставляют его. Отец был смелым и решительным человеком, но он не мог противиться тоске, подступавшей посреди ночи, тоске, от которой начинаешь понимать, что ничего хорошего никогда уже больше не будет.

И никто не предупреждает тебя об этой неодолимой тоске. К боли хотя бы отчасти можно подготовиться. Можно догадаться, как мучается умирающий от рака. Но с этим физическим страданием пришло ощущение потери, которое не мог подавить никакой морфий.

— Что хуже всего, — прошептал в темноте мой отец, — это знать, чего тебе будет не хватать. Я не имею в виду то, чего еще не произошло: свадьбу Пэта, то, как ты, наконец, устроишься в жизни, — нет, а только те вещи, которые всегда происходили раньше сами собой. Например, видеть, как Пэт катается на велосипеде, рассказывать ему сказки, целовать на ночь. Наблюдать за тем, как он носится по саду со своим чертовым световым мечом. Все эти мелочи, которые значат больше всего на свете.

— Может быть, ты скоро вернешься домой, — сказал я, по-прежнему надеясь (а ведь только это и осталось, никакой реальной альтернативы нет), по- прежнему цепляясь за жизнь, даже если эта жизнь полна мучений. — Может быть, тебе все это еще предстоит, а ты даже и не догадываешься.

Но он не был склонен обманываться или обманывать меня.

— Мне будет не хватать моего сада. Твоей мамы. Еды, которую она готовит. Твоих телешоу.

Я был польщен и смущен тем, что он назвал мою работу в том же ряду, что и свою жену, внука и сад. И еще мне было немножко стыдно. Стыдно, что я сделал так мало за то время, которое мне было отведено, что я не успел сделать ничего больше, чтобы заслужить его одобрение. Пара телешоу и развалившийся брак. Вот, в общем-то, и все.

Но еще оставался Пэт. Я понимал: отец любит внука больше всего на свете. Ощущение было такое, что Пэт — единственный настоящий подарок ему от меня.

Отец захотел сесть. Я нажал на маленькую металлическую коробочку, которая управляла его кроватью, и она зажужжала в тишине палаты, пока изголовье поднималось. Он наклонился вперед и держался за меня, а я подкладывал ему под спину подушку, и его небритое лицо терлось о мою щеку.

Привычные запахи «Олд Спайс» и «Олд Холборн» улетучились, их заменили больничные запахи, запахи болезни и лекарств. Здесь не было ни табака, ни лосьона после бритья. Все это осталось позади.

Мне по-прежнему было странно, что ему нужна физическая помощь. Тот неоспоримый факт, что мой отец сильный, играл такую важную роль в моем детстве и юности, что теперь, когда эта сила ушла, мне казалось, что настал конец света, — как будто какой-то неизменный закон природы был бесцеремонно опровергнут.

И я впервые осознал, что я люблю его не за его силу.

Я всегда полагал, что именно из-за своей прочности — прочности старого мира, подтвержденной его медалью и воплощенной в ней, — он и стал моим героем.

Теперь, когда я помогал ему глотнуть воды или сесть на больничной кровати, я понял, что люблю его за то же, за что его любили моя мать и мой сын.

За его мягкость, за сострадание и за смелость, которая не имела никакого отношения к его физической силе.

— Не говори ничего маме, но я думаю, что уже не вернусь домой.

— Ну зачем ты так, папа?

— Я не вернусь. Я это чувствую. И я хотел бы увидеть Пэта.

Он не сказал «в последний раз». Это было необязательно. Кроме того, есть вещи слишком болезненные, чтобы произносить их вслух. Но я понял, что он имеет в виду.

— Если ты не возражаешь, — добавил он. — Если ты считаешь, что его это не слишком сильно расстроит. Ты решай. Ты же его отец.

— Я приведу его с собой в следующий раз. А теперь попытайся немножко поспать, папа.

— Я не устал.

— Просто пусть глаза отдохнут.

* * *

Пэт вышел из школы с темноволосым мальчиком, размахивавшим потертой коробкой для завтраков с изображением Годзиллы на крышке.

— Хочешь посмотреть «Звездные войны» у меня дома? — предложил ему Пэт.

— А телик широкоэкранный или обычный? — спросил мальчик.

— Широкоэкранный.

— Тогда хочу.

— Можно, пап?

Я высматривал в шумной смеющейся орде одно знакомое лицо, которое обязательно будет самым серьезным и спокойным. Я искал маленькую кареглазую девочку с коробкой для бутербродов «Покахонтас». Но ее нигде не было видно.

— Где Пегги? — спросил я.

— Пегги сегодня не пришла, — ответил Пэт. — Можно, Чарли пойдет с нами?

Пегги не пришла? Я посмотрел на Чарли сверху вниз. Он же посмотрел на меня снизу вверх.

— Я не против, — сказал я. — Но нужно сначала договориться с мамой Чарли.

Пэт и Чарли радостно закричали, смеясь и толкая друг друга. Острый угол коробки с Годзиллой больно ударил меня по коленке.

Я уже начал скучать по Пегги.

* * *

Когда в дверь позвонили, я открыл и увидел Салли. Она настороженно глядела на меня сквозь слипшуюся челку.

— Вот уж кого никак не ждал!