Аид отмахнулся:

– Можешь не беспокоиться, племянник. Тебя он оставит на закуску. Первым делом Тифон ринется в созданный вами Дромос, торопясь сюда, на Олимп.

– Ты же сказал, что Дромос не выдержит!

– А если выдержит? Если Дромос лопнет, когда Тифон будет близок к выходу на Олимп? Тысяча если, и каждое – катастрофа.

– Ты пришел испортить нам пир? – Зевс нахмурился.

Громовержец и раньше был мрачен. Сейчас же стал туча тучей.

– Пир? – удивился Аид, невинней младенца. – Я полагал, это совет. Но если это пир, я, пожалуй, удалюсь. Пиры – не мой конек. Я только хочу напомнить, что Тифон погребен в земле. Можно сказать, Младший, что твоими усилиями он родился вспять, вернулся во чрево матери. А можно сказать иначе: Тифон сейчас ближе к Аиду, чем любой из вас. Да, Гефест, я говорю и о тебе. Добавлю, что Тифон опасно близок к Тартару, своему отцу. Нужно ли напомнить вам, кто заточен в Тартаре?

Слабый, едва уловимый плеск волн. Где-то качнулась черная вода реки, которой клянутся боги. Кивнули бледными венчиками цветы асфодела, растущие по берегам Стикса. Плеск сменился гулом. Дыхание спящего исполина, ропот гигантского сердца; безнадежный, бесконечный стон мириадов теней в Эребе. От порога к пиршественным ложам поползли щупальца тьмы: вязкой, плотной. Багровые сполохи мерцали в живом мраке, словно кровавые жилы. Стало жарко, так жарко, что всех пробил озноб.

Тьма. Сполохи. Духота. Рокот воды.

Всюду, куда бы Аид ни приходил, он приносил частицу своих владений, а значит, себя самого.

– Сторукие еле сдерживают напор Павших, – тишина, воцарившаяся в чертогах, была сродни могильной. Слова Аида казались некой разновидностью этой тишины. – И не сдержат, дорогие мои братья и сестры, племянники и племянницы! Не сдержат, если таскать их по одному на Олимп! Тоже мне, нашли дело гекатонхейрам – рвать драгоценные цепи, которыми вы награждаете друг друга!

Впервые бог царства мертвых повысил голос:

– Если вы допустите ошибку, Тифон вырвется. Если построите Дромос, Тифон вырвется. Если станете отвлекать Сторуких на ваши дрязги, вырвется не только Тифон. Возможно, я не буду первым, кого он кинется убивать. Но я буду первым, кто столкнется с ужасными последствиями вашей небрежности. Молнии, выкованные из огня сына Тартара? Допустим. Но пусть огонь остается в плену.

Он обвел всех тяжелым взглядом:

– Радуйтесь, семья! Радуйтесь, но будьте осторожны! Радуйся и ты, – взор Аида нашел Деметру, богиню плодородия, молчавшую весь совет, – любимая теща! Нечасто мы видимся, тем приятнее каждое свидание!

Деметра кивнула без особого радушия.

С тех пор, как Аид похитил ее дочь, взяв Персефону в жены, владыка подземного царства перестал звать Деметру сестрой. Теща и все, хоть разбейся. Сперва это злило Деметру едва ли не больше похищения, потом она привыкла. Ее устраивало хотя бы то, что дочь две трети года проводит на земле, вместе с матерью, и лишь треть – под землей, с законным мужем.

Аида это тоже устраивало. Он всегда говорил, что Гера знает толк в здоровой семейной жизни. Совет разделить год на три части – две в пользу матери, одну в пользу супруга – принадлежал, разумеется, Гере.

– Радуйтесь!

Был Аид, нет Аида. Чист порог, открыты двери. Лишь сквозняк, забывшись, играет с исчезнувшим плащом.

– Мы будем осторожны, – проворчал Зевс, жадно допивая нектар. – Эреб тебя заешь! Осторожность – это мое второе имя! Значит, так, никаких Дромосов. Что же тогда?

– Пегас, – спокойно ответила Афина.

– Пегас? Да ты помешалась на этом Пегасе!

Афина должна, обязана была вспылить. Зевс ждал этого от воинственной дочери. Искал повод, чтобы дать выход накопившемуся гневу. Но нет, Афина молчала. Она и без напоминаний знала, что отец несправедлив. Ревнив, мстителен, горяч. Афина любила отца не за это. Она и сама была такой.

Если подступала нужда, Зевс бился до последнего.

– Гиппоной! Оглох, что ли?

– А? Что, наставник?

Поликрат глядел исподлобья, хмурился. Похоже, не в первый раз меня окликает. Сердится на тугоухого ученика? Нет, во взгляде наставника крылось что-то иное. Сочувствие? Понимание?

Узловатые, как древесные корни, пальцы сплелись в «замо́к». Поликрат хрустнул ими, словно сухой хворост ломал.

– Есть, говорю, иди. Хватит над чучелом измываться.

Я поглядел на плоды своих усилий. Кишками, выпущенными из брюха, из чучела вывалились клочья и целые пуки́ соломы. Это я копьем постарался. Рядом валялась отрубленная рука. Это мечом. Из головы торчали четыре дротика. Три прошли насквозь.

Никто не хотел сражаться со мной, даже деревянным оружием. А я, знаете ли, не особо и рвался. Жаловаться наставнику? Такая жалоба – стыд и позор. Вот и приходилось упражняться самому. Пару чучел я уже успел привести в полную негодность. Вчера, пока рабы вязали новые, разнес в щепки дощатый щит для метания копий. Посылал в него копья одно за другим, а когда под руку попался боевой меч, всадил в щит и его – на добрую ладонь.

С тридцати шагов.

В итоге щит тоже пришлось сколачивать новый, а я с утра вернулся к чучелам. С утра? Все обедать ушли, а я и не заметил.

– Да, наставник. Сейчас.

Противореча собственным словам, Поликрат придержал меня за плечо:

– Спишь плохо.

Он не спрашивал. Ну да, по мне, наверное, видно.

– Плохо, – кивнул я.

К чему отпираться?

– Брат во сне приходит?

– Каждую ночь.

Дело было не только в Делиаде. Но я не стал откровенничать.

– Измором себя берешь? Понимаю. Сам так делал, помню.

Брат наставника погиб на войне. Давно, меня тогда еще на свете не было.

– Помогло?

– Отчасти, – наставник вздохнул. – Иначе вообще заснуть не мог. Только когда с ног валился от усталости.

– Вот и я. Валюсь, значит.

– Главное, вином глушить не вздумай.

– Ага, – пообещал я. – Ни за что.

Вино, как лекарство, я уже пробовал. Неразбавленное. Мне такое по возрасту не положено. А братьев терять – положено?! Поборов стыд, я втихаря умыкнул бурдючок крепкого лемносского – и в одиночку прикончил его, запершись у себя в каморке. Может, и не прикончил: наутро возле ложа меня ждала подсохшая лужица. Экая подлость! Я в нее угодил босой ногой, когда вставал. Вино, не блевотина. Точно вам говорю, вино! Тяжелое, муторное забытье сморило меня, дурака, на очередном глотке, вот бурдюк и выпал из рук.