Топтать. Рубить. Рвать.

Я был великан. Я был бог. Я был чудовище. Тысяча глаз Аргуса? Сто драконьих голов Тифона? Сотня рук гекатонхейра? У меня были ноги – столько, что и не счесть. Сильные ноги с твердыми как бронза копытами. Есть ли в мире что-то, чем лучше раскалывать черепа? ломать кости?! Пара гнедых в упряжке? Это я! Серый в яблоках Агрий, свирепей льва? Я! Старая кобыла Меланиппа? Табун, который она ведет?

Тридцать раз я!

Десятки глоток, не имеющих ничего общего с человеческими, исторгли рев, безумный хохот, бешеное ржание. Делиад, брат мой! Хочешь жертвенной крови? Пей вдосталь!

Кровь на вкус соленая, как любая другая. Как моя собственная.

Кровь на вкус сладкая.

– …да, господин мой, твой сын. Твой младший сын.

Казни меня. Казни любой смертью.

Только не отдавай ему на растерзание.

– …да, он стоял. Люди так не стоят. Нет, господин мой, я далек от оскорблений. Он стоял на двух лошадях. Тех, которые были в упряжке. Он стоял на их спинах, широко расставив ноги.

Стоял и не падал.

– …они тоже стояли, господин мой. Упряжные лошади. Если бы я не знал, что они из плоти и крови, я счел бы их статуями. Они не шевелились, вросли в землю. Даже ушами не стригли. На них устоял бы и ребенок.

Нет, ваш сын не ребенок. Я не знаю, как его назвать.

– …табун. Они кинулись на нас, ваши кони. Кинулись точно волчья стая. Они были пальцы. Нет, я не сумасшедший. Они были как пальцы одной руки. Я никогда не видел, чтобы табун вел себя так.

Говорят, у вас лучшие кони на всем Пелопоннесе. У вас самые страшные кони, господин. Лучше бы я пошел охотиться на львов.

– …да, зубами. Вы видели трупы, господин мой. Я не вру, это легко определить с первого взгляда. Помните: волчья стая? Если бы лошади просто били нас копытами, я бы еще понял. Они рвали нас зубами, как хищники. Я сам видел, как вожак вцепился Автомедонту в шею. Мотнул головой, поднял в воздух. Когда Автомедонт упал на землю, вожак оторвал ему кисть руки.

Да, Автомедонт. Это он убил второго вашего сына.

– …мне повезло. Я калека. До конца моих дней.

А может, не повезло. Сколько их осталось, этих дней? Казните меня, господин мой. Самой лютой казнью, какую сочтете достойной местью за сына. Я буду благословлять вас до последнего вздоха.

Только ему не отдавайте.

Женщины рыдали. Царапали ногтями щеки. Рвали на себе волосы. Посыпали головы пеплом, взятым из очага. Раздирали одежды. Эвримеда молчала, словно онемела.

Окаменела.

Она молчала и раньше, когда я привез во дворец мертвого брата. Молчала, омывая тело Делиада. Служанки дивились: ни слезинки. Ни всхлипа. Ни вздоха. Жили только руки: вот они берут тряпицу. Вот смачивают тряпицу в воде. Скользят по трупу сына. Все повторяется: тряпица, вода, движение. Пирена мать омывала иначе, крича и стеная. Обугленного Пирена было страшно видеть, не то что мыть для погребения. Ягненок на вертеле, забытый нерадивым поваром над огнем, выглядел бы лучше.

Делиад лежал, как живой.

Я не видел омовения. Это дело женщин, мужчин туда не пускали. Я его слышал. Плач, вой, горестные выкрики. И молчание мамы. Его я слышал громче всего. Про руки и тряпицу позже рассказала Аглая. Она это рассказывала всем желающим. Люди слушали, затаив дыхание, словно рассказ о небывалом подвиге.

Чистого Делиада умастили оливковым маслом, смешанным с благовониями. Увенчали сельдереем и еловыми ветвями. Облачили в белый хитон. Скололи ткань на плечах золотыми фибулами. Формой заколки напоминали боевые шлемы. Казалось, два воина пришли охранять молодого господина.

Кусочек золота в рот – заплатить Харону-перевозчику, иначе не пустит в челнок. Медовую лепешку в сжатые пальцы – задобрить пса преисподней, трехглавого Кербера. Аромат гиацинта и майорана – посвященные Гермию Душеводителю, эти запахи должны были обеспечить душе покойного удачу на подземных дорогах.

Все, дело сделано.

Тело вынесли в мегарон, где уже подготовили погребальное ложе. Здесь – головой к стене, ногами к дверям – Делиад должен был лежать до завтрашнего дня. Закончить погребение сегодня до захода солнца не представлялось возможным. Хоронить же после заката значило оскорбить светоносного Гелиоса. Мертвому все равно, в Аиде солнца нет. Солнце нужно живым, никто не хотел навлечь на себя гнев сияющего бога.

Женщин пускали в главный зал без разбора: кто, откуда, чья родня. Такой день, все можно – лишь бы плакали. Они расселись на полу вдоль стен: хор в белых масках. На щеках красные пятна, глаза тоже покраснели от слез. Мама стояла у очага, скрестив руки на груди. Ее лицо было маской, как у всех. Чисто белой, без яркой краски.

Рядом с ложем выставили глиняные черпаки. У порога стоял сосуд побольше, с водой. Каждый, кто явился для скорби, при входе и выходе омывал руки. Затем влажными ладонями он проводил по лицу, дабы очиститься от скверны. Воду принесли из источника Пирена, так приказал отец.

Да, отец.

Безмятежный, сосредоточенный, он пугал окружающих не меньше безмолвной мамы. Мы с Алкименом тенями ходили за ним. Время от времени отец подзывал меня жестом, обнимал за плечи. Ничего не говорил, просто касался. Когда же отпускал, голос его делался тверже. В следующем году ему исполнится сорок лет, думал я, глядя на седые пряди в отцовских волосах. Боги, да ведь он уже старик! Ну конечно, старик! Как он выносит все это?

Еще вчера старость и отец были несовместимы.

Задыхаясь от ужаса, я ждал, что он обвинит меня в смерти Делиада. Не кинься мы в погоню за конокрадами… Один раз не выдержал, сказал отцу об этом. О чувстве вины, о готовности понести наказание.

– Он старший, ты младший, – ответил Главк Эфирский. Голос отца звучал ровно, словно он обсуждал со мной новую упряжь для коней. – Ты щит, он копье. Сочти он необходимым, он бы остановил тебя. Не смог? Не захотел? В любом случае вина на нем, не на тебе.

И отец посмотрел на Алкимена, словно о чем-то предупреждая.

Во дворе складывали дрова для завтрашнего костра. Принесли урну для праха: черную, расписанную желто-коричневым орнаментом. Подготовили смолу: залить крышку. Послали за флейтистами: предупредить, чтобы явились к утру.

Пришел жрец из храма Зевса Тройного. Он был в темных одеждах: сегодня жрец служил Зевсу Подземному. Зимой я спросил отца: что же это за Зевс, если он Подземный? Зевс должен быть на Олимпе! Владыка Аид, объяснил отец, не интересуется поклонением живых. Храмов, возведенных в честь Неодолимого, мало: в Пилосе, во Фригии, где-то еще. Когда мы хотим почтить Аида, старшего из сыновей Крона, мы называем его Зевсом Подземным.