Наконец Рози упомянула бывшего заместителя хранителя картин королевы. Она придумала себе оправдание, якобы ей нужно собрать парочку интересных историй для книги о Королевской коллекции. Выражение лица Элеоноры, до того восхищенное и заинтересованное, вдруг приобрело черты подозрительности и презрения. На мгновение собеседница напомнила Рози кого‑то, но она так и не смогла вспомнить кого.

– Ты с ним знакома? – спросила Элеонора.

– Да, – ответила Рози. – Я даже как‑то оставалась у него на выходные.

– Понравился, наверное?

– Даже очень.

– Не сомневаюсь! – Элеонора обаятельно улыбнулась, но было видно, что ей что‑то известно. – Шолто всем нравится. Он такой… Очаровательный.

– Вы думаете? – осторожно спросила Рози. Она почувствовала в ее словах искреннее презрение, но не знала, чем оно вызвано.

Элеонора подперла рукой подбородок и наблюдала за тем, как лопаются пузырьки в ее бокале.

– Шолто влез в эту шкуру еще в детстве. Он поклонник вещей, красивых вещей. Безумный. Жаждет их, холит, лелеет, ну просто как одержимый. С младых ногтей. Его мать рассказывала, что в семь лет он умел отличать мрамор от алебастра.

– Я думала, это одно и то же.

Элеонора рассмеялась.

– Была бы тут Лавиния, она бы тебе мигом все по полочкам расставила! В общем, он из довольно обеспеченной семьи. У его родителей хватило денег на школу-пансион. И, конечно же, оказавшись в Шэдвелле, он моментально подружился с теми детьми, которым повезло еще больше. Шолто очень быстро понял, что больше всего на свете богачи обожают развлечения. Потому что им, видите ли, ужасно скучно. Если ты заработал или получил в наследство огромное состояние, то чем тебе еще заниматься? Так что Шолто заделался тусовщиком, клоуном. Он знал всех, кто что‑то из себя представляет, в трех графствах. Подлизывался, сплетничал – с матерями друзей особенно. Они, естественно, его обожали. Остроумный, начитанный, божественно готовил, приручал даже самых строптивых собак. К семнадцати годам он стал самым желанным гостем на всех вечеринках на юге Англии.

– Разве же это плохо? – спросила Рози.

Лицо Элеоноры посуровело.

– Конечно! Он же просто притворялся. Плевать он хотел на дружбу, ему нужно было другое. Доступ к Гейнсборо, Фаберже и прелестным дочуркам.

Элеонора невозмутимо смотрела на сидевшую напротив нее Рози. Она вся как будто состояла из сплошных углов – чего только стоили высокие скулы, – держалась расслабленно и уверенно. На ней были выцветшие джинсы клеш и поверх рубашки – мужской пиджак. От ее проницательного, оценивающего взгляда Рози стало неуютно.

– В тот год, когда мы с Шолто познакомились, я оканчивала школу, – сказала Элеонора. – После вечеринки в Лондоне он приехал ко мне домой на выходные. Нам обоим по семнадцать. Я четвертый ребенок в семье из пяти, мы тогда жили в поместье деда. Можно даже сказать, в шикарном особняке. Я вся такая застенчивая, послушная, обожала собак и лошадей. Мне тогда было невдомек, как вести себя с мальчиками. Изумленные лица друзей, когда они впервые приходили к нам в гости, меня уже не удивляли, но Шолто – это было просто что‑то. Он буквально влюбился в это поместье, – заключила она, всплеснув руками. – В мебель, архитектуру, во все, что там было. И в меня в том числе, потому что я тоже там оказалась. Он вел себя как маньяк. И к тому же явно страдал клептоманией.

“Посмотрим, что она сможет вам рассказать”, – говорила королева. Рози подалась вперед.

– Правда?

– Он начал с мелочей, брал сувениры на память. Моя мама очень удивилась, когда в первый же день его пребывания у нас не смогла найти серебряную пепельницу. Тогда все решили, что ее горничная куда‑то переставила, но пару недель спустя я нашла ее в кармане пиджака Шолто. Еще там была довольно изящная серебряная фигурка колибри, которую мой дед сто лет назад привез из Женевы. Два года спустя пропало яйцо Фаберже. В то время я уже работала в небольшой художественной галерее в Мейфэре, а Шолто изучал искусство в Курто. Он лишил меня девственности, и я уже настроилась на предложение руки и сердца, но так и не дождалась. Все так по‑богемному: он готовил мне ужины, очень вкусные – на газовой плите с двумя конфорками в кухне студенческой квартиры. Птицу и яйцо я случайно обнаружила, когда искала у него в ящике какое‑нибудь подобие салфеток. А позже узнала, что он умудрился утащить мамин портрет. Во всяком случае, портрет исчез в том же году на Рождество, куда еще он мог запропаститься?

Рози вспомнила картину молодой женщины с бледной кожей – те же углы – в вечернем платье популярного в пятидесятые фасона, которая висела у него в столовой. Был ли это знак?

– Меня он тоже пытался украсть, – сказала Элеонора, откинувшись в кресле, и принялась разглядывать свои сильные руки с украшенными лаконичными кольцами пальцы. – Я была безумно влюблена. Зная, как к нему относятся мои родители, он планировал сбежать со мной в Гретна-Грин[71] и жениться на мне в день окончания института искусств. Тогда мне казалось, что это самый романтичный план на свете. Но однажды я, не подумав, проболталась младшему брату, а он, естественно, все рассказал маме. Такие семьи, как у Шолто, мои родители называли “рабочими”: его отец был врачом, а все родственники по матери – инженерами. В общем, они сами покупали себе мебель, и Шолто должен был зарабатывать себе на жизнь, никакого наследства. Мне, конечно же, было все равно. Это же так здорово, соль земли, все такое. Тогда я считала себя социалисткой, а сейчас понимаю – дура дурой. Шолто любил красивые вещи, и я была одной из таких безделушек. В итоге дедушка откупился от него всего тысячей фунтов, хотя думал, что придется выложить гораздо более серьезную сумму.

– О птице и яйце они тоже узнали? – спросила Рози, стараясь не заострять внимание на унизительной “тысяче фунтов”.

– И портрете? Нет, я не стала им говорить. Они у меня были слишком гордые. Но это еще не все! Узнав о плане Шолто, дедушка нанял детектива, чтобы побольше о нем разузнать. Надо ли говорить, что меня они оставили в неведении. И вот оказалось, что Шолто любил общаться со всякими сомнительными личностями. Аристократы из Вест-Энда, наркоторговцы из Ист-Энда[72]. Сутенеры. Мелкие воришки. Они его вдохновляли. На дворе семидесятые, и в институте искусств все было пропитано бунтарским духом. Сам он наркотики не употреблял, но ему нравилось рисковать. Думаю, ему казалось, что так он становится круче. Но как бы то ни было, в глазах