так прекрасны — вы бы их видели, некоторые из них — огромные монументальные алтари из дерева, чаш и висящего стекла, — некоторые столь чертовски прекрасны сами по себе, что выставлены в музеях, словно скульптуры: музеях в Сан-Франциско и Нью-Йорке: Уитни…

— Да, но что…

— Прошу, сэр — господа: вы же сказали, что хотите заявления!..; так вот оно: это мое заявление…

— …Ладно… ладно; продолжайте; но покороче; пожалуйста, постарайтесь быть покороче; ладно, Пит, убирай…

— Благодарю…; так вот: Парч был могущественным музыкальным разумом: он видел, он слышал то, чего никто не слышал прежде, — и более всего в самом субстрате музыки: тональности; ибо здесь и просиял гений Парча; в западной октаве, разумеется, двенадцать полутонов, идущих, например, от до и до си-бекара; обычно предполагается, что эта сегментация октавы на двенадцать частей каким-то образом предписана природой или отражает некий абсолютный физический императив; но на самом деле это условная конвенция, введенная всего несколько веков назад и с тех пор строго соблюдавшаяся; двенадцать тонов в октаве: это ничто, особенно когда знаешь, что доступно много больше; и в самом деле, история музыки демонстрирует, что к тональности существовали разнообразные подходы — системы, работающие с бóльшим числом тонов в октаве; к примеру, в XVI веке венецианский монах Царлино — Ц-А-Р-Л-И-Н-О — предложил две клавиатуры с семнадцатью и девятнадцатью тонами в октаве; и даже поныне по всему миру существуют более музыкально щедрые традиции: к примеру, индийская интонационная система может похвастаться двадцатью двумя шрути — Ш-Р-У-Т-И — в сравнении с эквивалентной западной октавой; но даже это и близко не подходит к пределу нашего потенциала; и в самом деле в книге «Психология музыки» великий Карл И. Сишор — пишется, как слышится — предполагает, пользуясь фехнеровской моделью JND, то есть «минимально различамой разницы», что человеческое ухо способно различать вплоть до трехсот разных ступеней в пределах одной октавы; так просто задумайтесь, как много музыки закрыл для нас широкий шаг западной диатоники; и, кстати говоря, мы же это чувствуем, мы инстинктивно знаем, что существует больше, чем допускает западная музыкальная монокультура: задумайтесь, к примеру, о том, как мы выражаем эмоцию в музыке непосредственнее всего, аналогичнее всего: через вибрато; но что есть вибрато, как не разрушение этих строгих разделов между нотами, временное окончание нашей дробленой музыкальной сегментации; свои глубочайшие и богатейшие чувства мы рисуем, изгибая тона между дискретным спектром западной октавы, расправляясь с ее делением; самое человеческое мы помещаем в промежутки, где мы больше не квантуемся, не сдерживаемся…

— Сэр…

— И Парч об этом догадался, он это услышал, и посему, начиная с 1930 года, взял и создал в качестве основы для всех своих великих композиций октаву из сорока трех ступеней; поскольку Парч слышал больше, чем ему дозволяла наша безумная кронекеровская традиция, он слышал дальше тех, кого называл эстетическими цензорами того, что называл, цитирую, нашей единой системой; более того, Парч создал октаву с равномерной темперацией: это справедливая октава, без надругательств над тонами, каких требует западная октава для поддержания иллюзии их гармоничного сосуществования…

— Сэр… сэр… ладно; теперь мы вас выслушали, то, что вы…

— Почему: вы что, устали слушать о Парче — возможно, я не захватил ваш интерес?..

— Сэр, послушайте — это не…

— Парч недостаточно знаменит, чтобы удержать ваш… он не настоящий вип?..

— Послушайте, сэр — это не имеет никакого отношения к… это не…

— Потому что вот почему я это делаю, почему даю свои лекции…; Ясно?: вот; вот чего вы хотели; можете успокоиться…; видите ли, я даю лекции, потому что о Парче даже нет записи в «Американской энциклопедии», тогда как о Берте Бакараке — есть…; но даже Баха постигло тотальное невежественное забвение, пока Мендельсон не выступил дирижером концерта «Страсти святого Матфея» в Певческой академии и не возродил его репутацию полных сто лет спустя после премьеры произведения…

— Так, ну на хрен, — сэр!.. вы можете уже перейти к…

— Ладно… ладно; прошу — держите себя в руках; просто держите себя в руках — прошу…; я начну заново; итак, сегодня я давал лекцию по случаю одиннадцатилетия кончины Парча; я читаю лекции о Парче в библиотеке Кэмпбелла уже семь лет — разумеется, в надежде чем-то помочь делу, чем-то более непосредственным, чем просто писать в концертные общества и музыковедческие журналы, а потом ждать у моря погоды — поскольку, видите ли, Парч — визионер, на голову обходящий Айвса, — давал концерты по всей стране в течение сорока лет и… что ж… ладно… ладно… просто успокойтесь…; но разве вы не понимаете: чтобы стронуться с места, необходимо набрать некую критическую массу…; но всегда, каждый год, во всем зале одни и те же пять-шесть человек, двое из которых забрели случайно, а еще двое ходят на все, что там происходит, без разбора; и тут, сегодня, понимаете, когда я заговорил о Парче как о нашем Тимофее — Т-И-М… ох, забудьте, — когда я заговорил о Парче как о нашем эквиваленте древнего грека, изгнанного из Спарты за то, что он желал добавить четыре новых тона к бывшей тогда в ходу октаве, — как только я применил это сравнение для описания нашего великолепного центуриона, вот тогда-то, тогда пара молодых людей — молодых людей — встала и вышла, весьма громко при этом топая…

— И…

— И вот;

— Так — так что с вашим заявлением, вашим…

— Вы его только что услышали;

— Сэр, послушайте… какого хера вы тут нам… сэр, мы были очень терпеливы… это правда — так что перед тем, как я предъявлю вам обвинение в препятствовании закону, вы можете, пожалуйста, изложить факты о — почему конкретно вы…

— Но я только что это и сделал…; почему — разве этого недостаточно для…

— Сэр…

— Ладно…; ладно…; если настаиваете…; если этого требует единая система, да будет так; что ж: когда я завершил лекцию — да? этого вы хотите? — проиграв пару отрывков с пластинок Парча, а потом ответив на вопросы, коих было всего где-то два-три, я просто сказал «спасибо» и собрал записи и пластинки; и дождавшись, когда уйдут две пожилые дамы, я задержался поблагодарить администраторов Кэмпбелла и потом пустился домой; хожу я пешком, так что на пути к себе пересек Нью-Берн-авеню и Мартин-стрит, а потом, на