и гладил пальцы… а потом встал на колени у моего обитого дивана, глядя снизу вверх… потом сел на подлокотнике… а когда я закончила, он был рядом, прижимал к своему плечу, сильно, и целовал в висок, и в скулу… сперва он молчал, и это было предпочтительней, ведь я чувствовала себя голой, и испуганной, и пустой, и страшащейся того, на что способны эти слова… я выбилась из дыхания, сердце стучало, словно я только что бежала за уходящим автобусом… но он все же обнимал меня… и один раз, всего на мгновение, мне показалось, что и он задрожал… а потом уже говорил он, потому что я больше ничего сказать не могла… и говорил он, шептал… и его слова, раздававшиеся вблизи, проникали мне в ухо: Да будут благословенны твои раны…

…позже мы оправились и, в молчании и незначительностях, приготовились выходить… на улице, по пути к его машине, мы шли рука об руку… я поняла, что забыла сумочку, но решила не возвращаться… ведь к этому времени мне уже не нужны были деньги, не нужен был паспорт… тем вечером в «Караване» было сравнительно тихо, всего пара гуляк… но звучала приятная музыка — какая-то негромкая местная группа с сапогами и гитарами, и с оригинальными песнями, и мы с Рэймондом улыбались и говорили ни о чем, попивая бурбон… прощаясь, мы с силой обнялись под желтой лампой у моей двери; крепкие поцелуи Рэймонда давили на кости моего лица… позже ванна, долгая и очень горячая, оказалась щедрой и стоящей того, несмотря на позднее время — было уже больше часа ночи, когда я наконец смогла уснуть… благодарная, что Рэймонд почувствовал: еще не пришло время заниматься любовью… когда раздался звонок, в восемь вечера, через два дня, я тут же все поняла… обычно красноречивый Рэймонд начал с молчания, потом путался в словах, и я тут же все поняла… тут же… почти словно этого ожидала… и все же боролась с собой, чтобы не положить трубку, просто не повесить… но я слушала, и слушала еще, пока он говорил, медленно и с трудом, о том, как его тронули мои слова, как растревожили, как впечатлили, как он считал это за удачу… за честь, сказал он, даже чувствовал себя избранным… а потом, когда он сказал, уже тише, что, с другой стороны, много думал о том, что забрасывает работу, что ей нужно уделять больше времени, я только встряла и сказала, что все понимаю… и после краткой паузы он просто поблагодарил… и я ответила, снова спокойно, что все в порядке… видите ли, никаких дурных слов … никаких… с чего быть распрям?.. потому что, видите ли, я пережила звонок хорошо… более того, я увидела в нем подтверждение… подтверждение, что все это время была права насчет Рэймонда… что мое чутье нисколько не подвело… что я точно уловила в первую же встречу, что и он существо одинокое, и как раз это срезонировало во мне с первого же мгновения, с первых же слов… и так я поняла — и понимаю до сих пор: звонок Рэймонда на самом деле являлся его способом сделать нас ближе… определенно ближе… ведь он, очевидно, понимал, что мы можем быть ближе, только оставаясь непреодолимо далеко… потому что одиночество, понимал он, есть наше общее состояние… наша определяющая взаимность, наш режим взаимодействия… единственный доступный нам способ… и потому в одиночестве мы будем вместе… в сообществе отшельников мы достигнем нашей связи через разлуку… раздельность и будет доказательством наших уз… как я уже сказала, я все поняла… и потому отпустила его, чтобы принять его… подтвердить наш альянс…

…после я не выходила из дома три дня, все выходные… я резала купоны, и оставляла включенным свет, и добралась до как будто вечных сущностей в своем холодильнике, этих заплесневелых забытых древностей у стенки, чтобы не приходилось звонить, выходить, вступать в контакт с другими… и подолгу смотрела на телевизор… но по нему не скучала… я недостаточно хорошо его знала, чтобы скучать… на что и рассчитывала… в конце концов, должна же быть какая-то польза и от нарратива… пусть и всего лишь в утешении после гарантированной утраты… и, конечно, в течение этих трех дней дома я ловила себя на том, что вспоминаю, снова и снова вспоминаю, вполне предсказуемо, своего отца… отца, которого — как я до сих пор обнаруживаю, что думаю, и даже искренне верю, — у меня никогда не было… потому что ощущение именно такое… мое ощущение — именно такое… в конце концов, отец ушел, как мне говорили, даже раньше, чем мать узнала, что беременна… так что в каком-то смысле его поступок даже не считается уходом… ведь уходить было не от чего… родители были очень молоды… он, говорила я себе, авантюрист… на самом деле он был просто мальчишкой… мальчишкой, который рискнул… мне рассказывали, что у него были широко посаженные, горящие, как маяки, глаза… и что он любил крепкий кофе… что он размахивал руками, когда говорил, и притопывал ногами от избытка энергии, когда смеялся… с матерью его познакомили в доме ее отца, когда они оба приехали в гости… позже мать сказала, что никогда не встречала никого подобного… с таким заразительным щенячьим настроением, сказала она… он интересовался всем, сказала она, и разговаривал с любым, кто мог поведать ему что-то новое… то есть — как он, видимо, верил, — практически со всеми вокруг, сказала она… однажды, вспоминала мать, он остановил свою машину и залез на ее крышу, чтобы посмотреть на луну, огромно висящую над ночным горизонтом… он говорил о ней без умолку несколько минут, сказала мать, почему она выглядит такой большой, что это только оптическая иллюзия из-за близости ландшафта… и говорил о своей мечте посмотреть все до единого штаты в стране и в каждом завести друга… но раз денег на путешествия у него не водилось, он любил разглядывать фотографии из путешествий, даже чьи-то личные в старой помятой книге… он писал и получал ответные письма от Эдварда Р. Марроу, а это не шутки… и, хотя профессию он еще не приобрел, он был амбициозен, сказала мать… и еще сказала, что он носил щегольские туфли… и… и, видите ли, я до сих пор ничего не могу с собой поделать… совершенно ничего не могу поделать из-за этой хрени… из-за этой… из-за не больше чем мечты, мечты, что вечно возвращается, отчаянной мечты, напоминающей мне о моем времени: